Вурди

Да, кровать. Скрип. Гвирнус вытер покрытый испариной лоб. Ему вдруг пришло в голову, что сон-таки сморил его именно сейчас. Ведь он, Гвирнус, в виде какой-то там мухи — это одно. Но Ай-я! Ай-я!..

Ее тело извивалось, выгибалось под одеялом так дико и вместе с тем так до одури знакомо, что Гвирнус опешил. Казалось, кто-то невидимый, третий проник в хижину, забрался как вор, воспользовавшись его, Гвирнуса, сном, в постель Ай-и и…

Ай-я приняла его!

— О-о-о! — Она стонала так, что нелюдиму хотелось заткнуть уши и бежать, бежать в лес, бежать куда угодно, чтобы не слышать этого раздирающего душу стона.

Ибо она была с другим.

Гвирнус бросился к постели, одним рывком сорвал одеяло. Он судорожно хватал ртом воздух — захлестнувшая волна ревности мешала дышать. Он был хуже пьяного: ноги подкашивались, руки дрожали от напряжения, в голове плескалась тяжелая муть. Ему мерещились тела, тысячи тел, облепивших Ай-ю, и он сам среди этих тысяч — маленькая, затерянная в бесконечности мушка. «О-о-о!» — стонала Ай-я, и нелюдим готов был застонать вместе с ней — «о-о-о!»

— Молчи! — заорал Гвирнус и, плохо соображая, что делает, замахнулся, чтобы ударить ее, как вдруг Ай-я отчетливо сказала:

— Душно. Пить! — И… Гвирнус очнулся. Дрожащими руками поднес ей кружку с водой. Ай-я отпила немного, потом (так и не открыв глаз) слабо оттолкнула его руку: — Хватит. Не хочу.

— Это я. Гвирнус, — зачем-то сказал он.

— Гвирнус, — эхом откликнулась Ай-я, снова удаляясь от него к своим видениям? снам?

Нелюдим положил ладонь на ее разгоряченный лоб:

— Спи.

— Холодно, — пожаловалась Ай-я.

— Вовсе нет, — пробормотал Гвирнус, — наоборот, жарит третий день.

— Холодно, — неожиданно капризно сказала Ай-я, — давно уже не было такой холодной весны. Я вижу, — уверенно добавила она (Гвирнус невольно скользнул взглядом по ее лицу. Глаза Ай-и были по-прежнему закрыты). — Я вижу, — повторила Ай-я, — и окно заледенело; как бы кролики не померзли, в хижину бы их, а? И ты весь дрожишь — хоть бы печь, что ли, растопил. Ты не думай, я не сплю. Ты укрой меня, пожалуйста, еще одним одеялом. Там в сундуке, за печью. Оно, правда, рваное, ну да ничего — пойдет. Просто набрось сверху и все.

— Хорошо, — прошептал Гвирнус.

Он хотел было и в самом деле достать из сундука одеяло, но Ай-я опередила его.

— Спасибо, — сказала она вдруг, — теперь теплей. Это ничего, что рваное, — я потом зашью. Странно правда?

— Ты о чем?

— Ну о том, что холодно, а духотища — дышать нечем, да?

— Да, — кивнул Гвирнус, догадываясь, что она живет сейчас в совершенно ином, незнакомом ему, Гвирнусу, мире. Его, впрочем, и самого била мелкая дрожь. Пропитанная потом рубаха прилипла к телу. Раскаленный воздух (даже в доме не было спасения от удушающей жары) жадно облизывал пересохшую кожу. Гвирнус нервно сглотнул слюну: — Да.

— Фу, какой ты смешной. Сам не понимаешь, о чем говоришь.

— Не понимаю, — улыбнулся он.

— Гарью пахнет. Посмотри, может, с печкой что?

— Это не печка — лес горит.

— Лес? — Ай-я, казалось, не очень-то удивилась.

— Лес.

— Но ведь весна еще, холодина, с чего ему гореть? Далеко?

— Не очень.

— Плохо, — рассудительно сказала Ай-я, и Гвирнус подумал, что она определенно приходит в себя.

Но она замолчала и молчала почти целые сутки, по-прежнему постанывая во сне, ворочаясь с боку на бок, лишь изредка вставая с постели и, пошатываясь от слабости, выходя на двор по нужде. Гвирнус же если и спал, то сидя на табурете, уронив потяжелевшую голову на стол. Если и ел, то прошлогодние сухари, запивая их клюквенным морсом (ему было все равно, что есть и чем запивать).

На шестое утро (еще догорала Геева хижина и носился среди сельчан объятый пламенем Касьян) Ай-я открыла глаза.

В хижине царил полумрак. Молодая луна приветливо покачивалась в небе. Тусклый голубоватый свет едва пробивался сквозь пыльное окошко, освещая стол, заляпанную элем скатерку, рядом — невесть почему опрокинут табурет, но самое главное, за столом — что-то большое, лохматое, шумно сопящее…

— Ну вылитый ведмедь, — прошептала Ай-я.

— Хрр! — не преминул откликнуться Гвирнус.

— Так-таки и «хрр»? — слабо улыбнулась Ай-я.

— Хрр! — уверенно подтвердил нелюдим и громко зачмокал во сне.

«Сколько же он не спал, бедный?» — подумала Ай-я.

Во дворе вяло — тоже, вероятно, во сне — тявкнул Снурк. Как-то странно тявкнул — коротко, жалко. И затих.

Ай-я попыталась повернуть голову, но тело охватывала страшная слабость. Однако голова была ясной. И мысли больше не разбегались, как тараканы по углам. Ай-я отчетливо помнила появление Илки, разговор с ней, отказ лечить Сая, повешение Хромоножки. Хотя… что-то важное — может быть, самое важное — все-таки ускользало, не давалось ей. Ай-я придержала дыхание, вспоминая, а в голове почему-то отчетливо выстукивало: «Сай. Сай. Сай».

— О-ох, — Ай-я вздохнула. — Я не могла, Илка, пойми.

— Мальчик, — отчетливо сказал во сне Гвирнус.

— Маль-чик, — повторила Ай-я (слова у нее выходили какие-то бесцветные, тусклые, почти мертвые. Она сама чувствовала это, и ей было немного не по себе). — Мальчик. Сай, — как-то само собой слетело с языка.

— Целься немного выше, — сказал во сне Гвирнус. — Всегда. И ветер. Посмотри на ветки. Видишь, откуда дует? Значит, правей. Так.

— А ведь он был неплохой мальчуган. Правда, Гвир?

— Что? — Лохматая голова резко поднялась над столом. — Я спал? Ты?! — Гвирнус смешно мотал головой, пытаясь проснуться, но видно было — сон не отпускает его.

— Ты еще спишь, Гвир.

— Я?! Нисколько. Темнотища, тьфу! — Нелюдим вскочил на ноги, и табуретка с грохотом опрокинулась.

— Вот. Опять. Как всегда, — улыбнулась Ай-я.

Они снова были вместе.

И она вспомнила. (А от него пахло — не элем, не грязным — «сколько уж дней не стиранным?» — бельем, даже не мужским человеческим потом. Пахло усталостью, болью, бессонными ночами и сотней изгрызенных за то время, что она была в забытьи, сухарей…)

— Милый. — Ай-я с трудом приподнялась на локте, другой рукой обняла (и откуда только силы взялись?) склонившегося над постелью Гвирнуса за шею.

— Мне так хотелось эля, — виновато сказал нелюдим, — хотя бы капельку. Но я его не нашел.

— Да вон же он на полке, видишь красный кувшин? — Ай-я вдруг поймала себя на мысли, что давит какое-то неприятное воспоминание. Как давила бы гадюку, ядовитого паука, любую ненавистную, угрожающую им с Гвирнусом тварь. Она из последних сил удерживала рвавшийся с губ вопрос: «Он умер, да?» Вместо этого сказала:

— Врешь ты все. Он же на самом видном месте стоит. Ты ведь просто не захотел, да?

— Я хотел. — Голова Гвирнуса нервно дернулась. — Ты была такая странная. Там. Во сне.

— Ага. И теперь ты спросишь: «Ты ведь не колдунья, да?»

— Ты — моя жена, — нежно ответил Гвирнус. — Тут все болеют. Страшно. Я думал, и ты.

— Так же, как Сай?

— Да.

— А я вот взяла и не умерла, — горько сказала Ай-я.

— Не только Сай. Уже многие.

— Это из-за меня.

— Что за ерунду ты говоришь?

— Но ведь так говорят и в Поселке, правда?

— Правда, — нехотя согласился Гвирнус, осторожно присаживаясь на край постели, — мало ли о чем говорят. Знаешь, давай лучше о чем-нибудь другом.

— Об эле, например. — Ай-я хотела улыбнуться, но улыбка не получилась. Губы лишь смешно и печально скривились. Гвирнус внимательно глядел на ее лицо, чувствуя, что она вот-вот заплачет.

— Ну его! И хорошо, что не нашел. Наверное, повелители завелись. Надо бы этот горшок, ну, красный, выбросить, а?

— Зачем?

(Она еще пыталась тянуть время, говорить о чем угодно, только не о том главном, отчего теснило грудь и сжимало горло, но уже чувствовала, что не в силах сдержать себя…)

— Ну, — говорил между тем нелюдим, — конечно, я понимаю — повелитель повелителю рознь. Я ж не Питер какой. Но у меня в доме?! Ни у деда не было. Ни у отца. В общем, сколько уж обходились. Сами. Без них. Чего уж теперь…