Страница 26 из 173
Однажды днем я встретил его в огромном открытом внутреннем дворе тюрьмы, по площади равном нескольким кварталам. Заключенные — кто гулял, кто играл в бейсбол, кто просто загорал на весеннем солнышке. Один только Дродж внимательно наблюдал за тем, что происходило наверху окружавшей двор гладкой цементной стены этажей шесть в высоту, которую чудом за неделю до этого одолело четверо заключенных. На фоне неба двигались фигуры рабочих, устанавливая специальную систему с фотоэлементом, которая должна была подавать сигнал, как только кто-то попадал в поле ее зрения. Те, кто сбежал, работали в электромастерской и долгое время по дюйму собирали обрезки изоляционного кабеля, зачищая их с обоих концов. Кусочки каждый день закапывали во внутреннем дворе, в результате получился провод в двенадцать футов, к которому приладили украденную из тюремного театра веревку от занавеса. Достав все это в назначенный день, ребята сцепили обрезки концами и, сделав крюк, перебросили провод через стену. Быстро вскарабкавшись наверх, они с той стороны спустились уже по веревке. А через неделю все четверо были убиты в Сент-Луисе.
Глядя, как работают на высоте электрики, Дродж задумчиво прищурился, покачал головой и вздохнул.
— Там что-то не так? — спросил я.
— Пустая трата времени. На все про все достаточно одного карманного фонаря на трех батарейках. Если, конечно, найдется дурак, который вздумает бежать.
— Какого карманного фонаря?
— Да самого простого. Свети в их фотоэлемент и проходи, прошел — выключил. И систему не повредишь, и домой попадешь, пока снова не поймают и не прихлопнут.
— Надо же, — воскликнул я. — Может, пойти им сказать?
— Зачем? Так ребята хоть что-то заработают. Рано или поздно сами поймут.
Дродж, конечно, не был сумасшедшим, хотя вокруг слонялось немало народу, в разной степени погруженного в свои галлюцинации. Я пришел к выводу, что тюрьма — это скорее приют для умалишенных, чем место наказания уголовников. Самыми безобидными среди них были мошенники, фальшивомонетчики, взломщики и профессиональные угонщики машин вроде Дроджа, который противопоставил системе свое мастерство и всего лишь проиграл в техническом плане. Однако это огорчало его не больше, чем гравитация — прыгуна с шестом.
Я все-таки написал пьесу о жизни тюрьмы — «Великое непослушание» было моим первым произведением, потребовавшим кропотливой исследовательской работы: хотелось выйти за рамки привычного и сделать объектом познания мир. Проблема пагубного влияния тюремной системы на сознание человека — вот тот материал, который, казалось, только и ждал своего часа. Однако после двух Хопвудовских премий меня ждала неудача: жюри признало пьесу «излишне запутанной», что было недалеко от истины, ибо таковым являлось мое отношение к Джексоновской тюрьме. Хотя она считалась едва ли не самой образцовой в Америке, я, возвращаясь домой, каждый раз долго не мог уснуть, вспоминая город запертых в клетки людей, ощущая мускусный звериный запах жарких душных помещений, где на нарах обитало около восьми тысяч человек, слыша гулкое эхо басовитого рокота голосов, взрывы дикого, полубезумного хохота и временами угрожающий рев. Охранники боялись заходить в камеры более чем на метр, рискуя быть задушенными блуждающими в полутьме руками. Однако самое печальное заключалось в том, что, стань я начальником этого заведения, ровным счетом ничего не смог бы изменить, разве что открыть ворота и выпустить всех сразу. Но я знал, что это не выход, ибо, пожалуй, там каждый четвертый был сумасшедший.
Провал пьесы отнюдь не разуверил меня в том, что искусство должно способствовать совершенствованию нравов. По-видимому, благодаря своей общедоступности эта точка зрения в тридцатые годы была весьма распространенной. Сталин назвал искусство «оружием» революции, а писателей — «инженерами человеческих душ»; истоки этой концепции уходят в толщу истории. Средневековые и ренессансные произведения, прославлявшие христианство в формах библейской образности, повторяемая Шекспиром мысль о божественной природе монаршей власти являются разновидностью того же взгляда на искусство как на средство утверждения незыблемости существующего правопорядка. Ближе к нашему времени я бы назвал в этой связи двух величайших писателей — Толстого и Достоевского, каждый из которых, будучи привержен определенным общественным и религиозным доктринам, не был «свободен» в английском или американском понимании этого слова, подразумевающем полный отказ от каких-либо социальных и религиозных обязательств. Оба они, каждый по-своему, полагали, что главная задача искусства состоит в том, чтобы утвердить слово Господне, а не развлечь или отвлечь человека от действительности. Прекрасные чеховские пьесы воспринимались в ту пору как выражение сумеречной русской души. Подобно древнегреческим трагедиям (мне еще предстояло их полюбить, как свалившийся в яму может полюбить лестницу), в которых кровная месть и вражда преобразовывались в институты закона и правопорядка, чеховские пьесы взывали к необходимому для общества отказу от традиционной российской лени во имя грядущей эпохи с ее созидательным трудом и научным подходом к проблемам. Очевидно, что подобный взгляд диктовался определенным моментом становления человеческой воли, а не субъективным подходом автора к решению насущных задач.
В тридцатые годы Энн-Арбор считался рассадником радикализма в самом сердце Среднего Запада, поскольку именно здесь с наибольшим энтузиазмом было встречено Оксфордское воззвание — призыв английских студентов не брать в руки оружия. Конечно, при этом имелась в виду война. К тому моменту, когда назрела следующая, все участники пацифистского движения, за редким исключением, оказались в рядах тех, кто сражался с Германией и Японией.
Жизнь меняется непрерывно. Однако временами это происходит с большей или меньшей долей иронии. В те годы студенческое движение за мир в Энн-Арборе возглавлял один из студентов старшего курса, Дж. Меннен Уильямс, наследник богатейшей компании по производству крема для бритья, за что к нему прочно приклеилось прозвище Мыльный Уильямс. Не реже чем раз в неделю его язвительные отповеди загоняли противников антивоенного движения в тупик. В 1935 и 1936 годах его часто можно было увидеть на ступенях библиотеки, где он страстно призывал отлучить от движения тех, кто был непоследователен.
По прошествии почти двадцати лет, в 1953 году, в период наивысшего разгула маккартизма, меня вызвал к себе редактор журнала «Холидей» Тед Патрик и предложил съездить в Энн-Арбор посмотреть, как там обстоят дела. В студенческом городке многое изменилось. Молоденькая девушка, член студенческого совета, пожаловалась, что рискует прослыть коммунисткой за то, что снимает комнату в кооперативном, а не в университетском общежитии или не живет на частной квартире. Мой бывший преподаватель английского Эрик Уолтер, ставший теперь деканом, рассказал, что ФБР обязывает преподавателей и студентов доносить друг на друга, и предложил побеседовать с его коллегой, который в настоящее время отвечал за «состояние умов» на факультете. Члены Социалистического клуба, весьма антикоммунистически настроенной группы, пожаловались, что не могут приезжать на еженедельные собрания на машинах, поскольку полиция записывает номера. Однако самый большой сюрприз ожидал меня в редакции университетской ежедневной газеты «Дейли».
В тридцатые годы в ее стенах находили приют различные радикально настроенные группировки, которые грызлись с либералами и консерваторами за решающее влияние на редакционную политику «Дейли».
Конкуренция среди репортеров была жесточайшей. Теперь в два часа пополудни здание пустовало, и я узнал, что газета, как это ни странно, печатает объявления о замещении имеющихся вакантных должностей. Чтобы освежить в памяти события минувших лет, я попросил из архива несколько старых подшивок, уселся в глубине редакционной комнаты на втором этаже за большой круглый дубовый стол и начал перелистывать пожелтевшие страницы. Вскоре напротив меня уселся дородный мужчина средних лет и принялся делать какие-то выписки из свежих номеров. Неожиданно рядом со мной оказался молодой человек. Наклонившись, он шепотом предложил поговорить, если у меня есть вопросы.