Страница 173 из 173
Теперь я понял, что ПЕН может стать совестью мирового сообщества писателей. И надо было подавить гордыню, что именно американские писатели подняли этот вопрос, оказавшись, с их непомерной рассудительностью и неизлечимым идеализмом, возможно, единственными, кто мог его поставить. Если ПЕН был когда-то подобием литературного клуба, то теперь все изменилось.
Само наличие на встрече разнообразия точек зрения открывало новые перспективы. Неруда, могучее древо латиноамериканской поэзии, с которого в далекие тридцатые началось мое знакомство с латиноамериканской литературой, приехал с чувством обиды, зная, что нам пришлось получать специальное разрешение на его въезд в страну. Но на него со всех сторон обрушились приглашения читать стихи, и он дважды выступал на 92-й улице и даже сделал несколько коммерческих записей. Из книжного магазина Добера и Пайна он не мог выйти несколько часов подряд, покупая Уитмена и все, что нашел о нем, а также сонеты Шекспира. Когда он заглядывал в книгу, брови ползли вверх, и он становился похож на экзотическую птицу, какого-то огромного крупноголового попугая. Несмотря на отрицательное отношение к нашей политике в Латинской Америке, нельзя было не почувствовать его теплоты к Нью-Йорку и Америке.
Путешествуя вместе с ним и с Ингой по Уиллидж, я больше всего был озадачен тем, как человек такой мощи духа все еще поддерживал Сталина. Единственное, чем я мог объяснить его заблуждение, — глубокое неприятие буржуазного общества, породившее почти религиозную лояльность к тому сну, которым Россия оказалась для доверчивых тридцатых, к стране, не признать жизнь которой он считал для себя бесчестьем. Этому, бесспорно, способствовала постоянная ориентация американской внешней политики на поддержку правых диктаторских режимов, так что даже у самых умеренных реформаторов на местах не оставалось другого выхода, как поддерживать советскую модель.
В дни работы Конгресса в мой адрес поступило множество телеграмм наподобие той из Лондона, где сообщалось, что жизнь нигерийского писателя Уоле Соинка, чье имя я едва знал, находится в опасности. Выяснилось, что он взял на себя роль связного между представителями отколовшейся Биафры и нигерийского правительства, которые искали пути мирного урегулирования страшной гражданской войны. В телеграмме спрашивалось, не мог бы я срочно отправить послание с просьбой о помиловании Соинка в адрес генерала Гоуона, возглавлявшего близкую к победе армию нигерийского правительства.
У Дэвида Карвера в Лондоне был знакомый английский бизнесмен, некто Дэвис, который вылетал в Нигерию и мог доставить послание президенту. Увидев мою подпись, Гоуон недоверчиво спросил Дэвиса, не я ли писатель, который был женат на Мэрилин Монро, и, получив утвердительный ответ, приказал освободить Соинка. Мэрилин бы очень порадовалась этому.
Другой писатель, Фердинандо Аррабаль, испанец, бежавший от Франко в Париж, приехал в Мадрид посмотреть одну из своих пьес и имел неосторожность надписать какую-то из своих книг неприличным стихотворением в адрес Франко. Как это ни кажется невероятным, ему грозило несколько лет тюрьмы за оскорбление каудильо, когда его друзья сообщили мне, что судья — afficionado театра и мое послание окажут на него благотворное влияние. Ибо, не говоря о других пьесах, «Смерть коммивояжера» долго не сходила с мадридских подмостков. В телеграмме я заверил достопочтенного господина, что Аррабаль — драматург первой величины и я давно питаю к нему особую симпатию, после чего судья позволил столь выдающемуся человеку, как Аррабаль, покинуть Испанию с обещанием никогда больше туда не возвращаться.
Так я стал использовать завоеванный авторитет, способствуя разрешению подобных ситуаций во всех уголках света — в Литве, Южной Америке, Чехословакии, в странах Латинской Америки, Советском Союзе, Корее и не единожды у себя под боком, в Иллинойсе, Техасе и других штатах. Отстаивая свободу от цензуры, ПЕН наконец стал настоящей опорой в осуществлении тех задач, ради которых когда-то и создавался.
Три дня подряд мы ведрами с холма на холм таскали сотни саженцев, не без некоторой дополнительной помощи высадив все шесть тысяч. Инга была беременна, но держалась молодцом — за четыре часа до схваток она еще умудрилась что-то фотографировать с башенного крана в Бруклинском порту — и аккуратно расправляла корешки в ямках, которые я делал, отваливая землю плоской лопатой. Из сердца Европы она привезла благоволение к святости подобных мгновений, когда открывается высший смысл бытия. Прошло двадцать пять лет, саженцы высотой по щиколотку превратились в густой бор — стволы сосен в обхват толще телефонных столбов. Ребекка выросла и стала молодой женщиной — она художница и актриса. Ее брат Роберт снимает в Калифорнии фильм, сестра Джейн, жена скульптора, посвятила себя дому и прекрасно ткет. А трое малышей — внучкам два и четырнадцать, внуку шесть — дети Боба — радостно кричат мне: «Дедушка!»
Надо признаться, я противлюсь этому слову — Боже, ведь я только что начал! Что делают эти крошечные существа у меня на коленях, лепеча страшный приговор со всеми вытекающими из него последствиями? Они так свято верят, что я дедушка. И я задумываюсь, кто я есть. Но постепенно вошел во вкус новой роли, даже порой самому хочется попробовать назвать себя так, и я снимаю трубку: «Алло! Это говорит твой дед!» — как будто я не есть некто, старательно разыгрывающий эту глупую жизнерадостность.
Все пережитые удары остались во мне, но отошли на задний план. Недавно пришлось участвовать в митинге против применения ядерного оружия, который проходил в местной городской школе. Каждый должен был представиться и сказать, сколько лет живет в Коннектикуте. «Я Джон Смит, живу здесь семь лет» — как будто это прибавляло авторитета. Долгожителем оказался человек с двенадцатилетним стажем, если не считать молодой женщины, чьи предки обосновались здесь еще в 1680 году. Я сам, несколько сомневаясь в этом, признался, что живу здесь уже сорок лет. В мою сторону обернулись. Я был стариком. О’кей, но как узнать, кто я на самом деле?
Больше половины жизни прошло в Коннектикуте. Каждый раз, кончая очередную пьесу или книгу, я говорил себе, что вот теперь-то поживу в городе, где жизнь бьет ключом. Кое-что из сорокалетнего заточения в этом временном пристанище кажется теперь смешным. Думаю, если бы мы перестали убивать друг друга, то стали бы милейшими существами, не лишенными чувства юмора. Разочарование рассеивается, когда вспоминаю, сколь ко многому здесь причастен, разумеется, не считая восходов и закатов, появления молодой листвы, осыпания пожухлых листьев и случайного, как недавно, появления в здешних местах койотов. Леса, спускающиеся от Канады, стали обширнее, чем в дни юности Линкольна, хозяйства постепенно хиреют, и поговаривают, что сюда забрел с севера какой-то странный медведь, да вот теперь еще и койоты. Я их видел. У них такая хитренькая ухмылка, как будто только что где-то что-то стянули. Их по глазам не спутаешь с собаками, на которых они похожи, — в них горит голубой огонек вины, но нет намека на понимание, смесь расчета и настороженности, что прирученная человеком собака утеряла тысячи лет назад.
Теперь они рыщут по округе, пытаясь устроить свою жизнь и завести потомство, совсем не интересуясь тем, что поселились в моем лесу. А я сижу в своей мастерской и порой в сумерки наблюдаю, как за голыми зимними стволами осторожно мечутся их тени. Мне кажется, я так же, как и они, живу, стараясь, чтобы после меня могли жить другие, те, кто придут следом. В такие моменты непонятно, кому принадлежит эта земля и в чью кровать я ложусь, отходя ко сну. В темноте им виден огонек в моих окнах, и они замирают, вытянув морды: кто я и что здесь делаю, сидя у себя в домике при свете. Я — загадка для них, пока им не надоест, а затем они уходят. Однако истина, вечная истина в том, что, взирая друг на друга, мы едины. И даже деревья.