Страница 135 из 173
На соляном озере стояла невыносимая жара, температура поднималась до ста восьмидесяти градусов. Казалось, мы работаем на залитой ослепительным светом поверхности Луны. Чтобы убить время, я играл в футбол с ребятами из съемочной группы. Паула, усевшись в своем «кадиллаке» с кондиционером, писала письма. Каждое утро она приезжала из Рино с Мэрилин на ее машине, так как по дороге они зубрили роль, однако требовала, чтобы за ней следовал персональный лимузин с шофером. Взглянув на нее через стекло, я вспомнил «Принца и хористку», и византийская одержимость Паулы собственным положением вкупе с наивной скрытностью показались не такими уж комичными. Даже ответ на вопрос «который час?» она расценивала как утечку информации. Рассчитывая на невольный восторг у новичков, Паула носила сразу несколько пар часов — на груди, на руке и в сумке. Ей неизменно надо было знать время в Токио, Лондоне, Мехико и Сиднее — этим она подчеркивала, что они с Ли причастны ко всему на свете.
Несколько раз я коротал затянувшееся ожидание, беседуя с Гейблом, который любил погреться на солнышке прямо на солончаке около своего прицепа. Он вел себя так, будто у Мэрилин физическое недомогание, и не видел, казалось, ничего унизительного для себя в том, что ему ежедневно приходится ее ждать перед началом съемок, — на его лице никогда не проскользнуло ни тени раздражения. Это несвойственное ему спокойствие удивляло знавших его людей. Однако пару раз агент Гейбла напомнил, что каждый день сверх положенного будет стоить по контракту двадцать пять тысяч долларов. Он оказался надежно защищен от неурядиц, но меня мучило его вынужденное безделье, ибо это я уговорил его сниматься в фильме. Он понимал, что все, включая Мэрилин, не в силах что-либо изменить — это не был обычный кураж капризной кинозвезды, которая демонстрировала свою власть над всем и вся. Возможно, его примирило признание Мэрилин, что он был кумиром ее детства. Фотография Гейбла действительно стояла в рамке на любимой ею конторке матери, и в глубоком детстве Мэрилин верила, что это ее отец. В тишине Невады мы могли просидеть молча у прицепа долгие полчаса, как будто о чем-то скорбели. Я ощущал его сочувствие, а он, конечно, понимал, как я огорчен.
Его интересно было расспрашивать о прошлом, когда он в прежние годы снимался на МГМ, «Съемки обычно кончались в пятницу, уик-энд мы кутили, а с понедельника новый фильм. У нас было что-то вроде постоянной труппы. Вон мой „дядька“, — кивнул он на своего костюмера, человека за шестьдесят с похожим на собачью морду вытянутым лицом, который, сидя у дверцы прицепа, с интересом прислушивался к его рассказам, готовый сорваться, чтобы услужить хозяину, как это повелось с давних времен: принести пачку сигарет, новый мундштук или чего-нибудь холодного выпить, — бывало, вытащит меня утром из вечернего костюма и под душ. Я вытираюсь, он мне первые строчки роли читает, по дороге на съемки стараюсь не заснуть, а он все читает. Приезжаю, натягиваю костюм, выхожу на площадку, приветствую режиссера, мельком знакомлюсь с партнершей и судорожно пытаюсь сообразить, где все будет происходить — на Гавайях, в Номе, Сент-Луисе или еще где-нибудь. Двадцать минут на подготовку — и съемки. Все, свободен. К концу недели входишь в роль, две недели ее разминаешь, а когда наконец войдешь, фильм уже снят. Но чаще бывали роли, когда играть нечего, стараешься выжать, что можно, но ничего не выжмешь. Все-таки есть в этом какая-то разница, как ни крути».
Он привез из Калифорнии серебряный «мерседес», напоминавший крыло чайки, и, пытаясь скоротать время, каждое утро уезжал из Рино в горы. Его все знали в лицо, он уже вошел в мировую историю, сам стоил миллионы и имел все, что можно пожелать. Но в нем не было пресыщенности, он не потерял интереса к жизни и расспрашивал о моем житье-бытье, как я работаю. В его любопытстве мне почудилось что-то от удивительной простоты отца. Возможно, своей естественностью на экране он был обязан этой серьезности в жизни. Со временем я пришел к мысли, что яркая актерская индивидуальность напоминает дрессированного медведя: привлекает мастерством и отпугивает мощными когтями. Великие кинозвезды, так же как великие политики, считают, что они самоценны, и поэтому могут позволить себе быть низменными и даже опасными.
Когда я писал сцену родео, вспомнился заброшенный городок в пустыне, название которого вылетело из головы. Однажды я случайно оказался там с двумя ковбоями, которые охотились за дикими лошадьми. Поселение состояло из единственной улочки, вдоль которой выстроились некрашеные неопрятные дома, сбитые из серых сосновых досок. По другую сторону было восемь или десять стойл, выходивших на импровизированное родео с грубо сколоченными скамейками открытых трибун. Рядом возвышалась церквушка с покосившимся деревянным крестом, грозившим рухнуть на дорогу, — символ, который по своей выразительности был для меня совершенно необходим в фильме. Загоны для лошадей закрывались длинными перекладинами, в которые нередко врезались на машинах или грузовиках местные пьяницы — мужчины, которые день-деньской трудились в облаках белогипсовой пыли на местном заводике. Внутри на стенах и потолке виднелись следы от пуль, на деревянных стояках — опаленные по краям ложбинки. Это было единственное место, где в Неваде разрешалось носить оружие, и большинство пользовалось своим правом — у многих на боку висели внушительного вида сорокапяти миллиметровые парабеллумы. Живя в Неваде, я как-то в субботу вечером стал свидетелем сцены, как взаимное раздражение, накопившись, накалило атмосферу и страсти разгорелись до предела. Оставалось гадать, какой гнетущей должна была быть пустота жизни, чтобы люди возжаждали убивать друг друга, пугать убийством, а то и самим быть убиенными. Здесь стреляли не для того, чтобы обокрасть, а из-за пустячного спора — некий массовый секс с обязательным, как на родео, кровопусканием.
Выяснилось, что в том городке нельзя снимать фильм, ибо не хватает воды и к тому же далеко от Рино и гостиницы. Пришлось подыскать другой, где тоже пустовало много домов. Люди ушли отсюда несколько десятилетий назад, когда закрылась местная шахта. В витринах и поперек улиц косо висели полинявшие вывески. Трудно было поверить, что мы снимаем фильм там, где когда-то действительно была жизнь и кто-то надеялся на лучшую участь, а теперь людей нет.
Но все-таки одно из тех мест, где я побывал со своими приятелями-ковбоями, — домик миссис Стикс — вошел в фильм как временное пристанище Розалин в Неваде. Он стоял посреди утопавшей в зелени долины, редком уголке посреди этой засушливой местности. Поскольку для камеры нужно было место, рабочие распилили углы так, чтобы, отвернув болты, стены можно было быстро раздвинуть. К утру, по сценарию, перед домом был разбит огород и посажены кусты. Легко забывалось, что все это ненастоящее. Подобно лишившимся разума богам, мы, как ни странно, воспользовались реальностью, чтобы сделать подделку.
Все перепуталось в голове, и я забыл, что писал Гея Лэнгленда вовсе не с Кларка Гейбла. В один прекрасный день на площадке появился настоящий ковбой и несколько часов наблюдал, что происходит, а я был разочарован, какой же он щуплый по сравнению с крепко сбитым Гейблом. Иными словами, оказался во власти образа, созданного актером, а не ковбоем.
Было что-то странное в том, что стены дома, где я несколько лет назад гостил с настоящим ковбоем и девушкой, которую он возил с собой, теперь легко разбирались и, вынутые из пазов, открывали голубое небо. Возможно, за этим тайным страхом стояло желание самим созидать и разрушать собственные жизни.
Я продолжал работать над финалом, который мне не до конца нравился. Понимая, сколь неопределенно мое будущее, отказавшись от надежд, с которыми приступал к работе, я все равно не мог согласиться с тем, что называл пессимистической концовкой, когда герои расстаются навсегда. В то же время вопреки логике сценария я понимал, что им не на что рассчитывать, только на непредсказуемость бытия. Вера в его недетерминированность обеспечивала им ощущение свободы. Но на жизнь нельзя полагаться, она предаст, и я решил изменить ее в фильме по своей воле. В конце концов, почему мои герои не могут встретиться и обрести друг друга.