Страница 71 из 77
Молча сидевший до этой минуты член бюро Саша Алмазов вдруг вспыхнул, удивленно и зло сказал:
— Слушай, Елисеев, а ты ведь чурбан.
Молодцеватого парня в защитном кителе как карача схватила. Он побагровел, потом посинел, грохнул по столу здоровенным кулачищем.
— Смотри, Алмазов, как бы за эти словечки не уплыла твоя аспирантура. Посодействую, куда подальше!
— Дальше Колымы не пошлют, — с беспечностью персонального стипендиата отозвался Алмазов. — Там тоже врачи нужны.
И, поднявшись, взял странно равнодушную Косыгину за руку:
— Пошли, Аня…
Проводить Адама приехали всем курсом; провожали шумно, еще полные веселого впечатления после выпускного вечера, хотя прощаться с товарищем было по-настоящему жаль. За несколько минут до отхода поезда новоиспеченные хирурги и терапевты один за другим исчезли, оставив Аню и Адама вдвоем.
Говорить уже было не о чем и незачем, Аня кусала непослушно растягивающиеся, какие-то резиновые губы; пристрастившийся к курению Адам сосредоточенно прижигал одну сигарету от другой.
— Когда-нибудь, Ани, люди будут жить счастливее нас, — угрюмо сказал он. — Без границ.
Потом вагон качнулся — Ане показалось, что это качнулась под ее ногами сама земля; Адам, запоминая, посмотрел на нее долгим-долгим взглядом и, уже взявшись за поручни, шутливо и горько спросил:
— Ани, кто же теперь будет дарить тебе волшебных петушков?..
Поздним вечером, когда Аня и Зейнаб, обнявшись, сидели в потемках на кровати, в комнату влетела Ольга Дубасова. Она жила с родителями и в общежитие жаловала нечасто.
— Переживаете? — уверенно щелкнув выключателем и увидев покрасневшие глаза подружек, насмешливо спросила она. — Анька, ты ненормальная. Прости меня — дура! Я бы на твоем месте ничего не побоялась. Тайком бы удрала! Европа, блеск!
Бережно сняв со своего плеча руку подруги, Зейнаб встала.
— Уходи, пожалуйста, — сдавленным от гнева голосом вежливо попросила она, в ее огромных черных глазах ломались молнии. — Ты плохой человек, Ольга Дубасова. Очень плохой человек!
Красивенькая, всегда хорошо одетая Дубасова фыркнула, как рассерженная кошка, подбежала к двери.
— А вы просто психопатки! Вот вы кто!
Три года спустя в одну пустую, тоскливую минуту участковый врач Анна Васильевна Косыгина дала согласие стать женой тихого и славного инженера, своего первого пациента. Через семь месяцев, в июле 1941 года, он ушел на фронт и оттуда не вернулся.
Очнулась Анна Васильевна от громких настойчивых возгласов:
— Пусть Адам говорит!
— Адаму слово!
— Адам! Адам!..
Выйдя к трибуне, Адам каким-то извинительным благородным жестом прижал к груди руки.
— Мои друзья!.. — Голос его дрогнул. — Я попал сразу с корабля на… раут. То есть на бал. И я очень волнуюсь…
Живой, невредимый Адам, вернувшийся из далекого прошлого, стоял в нескольких шагах от Анны Васильевны! И совершенно не важно, что он седой как лунь, зато все так же звучал его мужественный, полный чувства голос, все так же незабыто плескались синие разливы его глаз. Все это было как сон, и Анна Васильевна, сомневаясь, на секунду крепко сжала ресницы.
Живой Адам по-прежнему стоял от нее в нескольких шагах!
— Я так волновался эту неделю, — перестал спать. И прибегнул к снотворному… Что совсем не годится для врача…
Зал дружелюбно, ласково зашумел. Анна Васильевна, пораженная таким совпадением, мысленно твердила: «И я — тоже! Плохо спала, пила люминал, Адам, как И ты!..»
— Я сегодня долго ходил по Москве, — продолжал, волнуясь, Адам. — Она такая молодая! Неузнаваемая… Мы тоже — неузнаваемые. Но это — мы!
Зал снова ответил веселым одобрением. Пережидая, Адам обеспокоенно спросил:
— Я, наверно, плохо стал говорить по-русски, да?
— Хорошо! — немедленно откликнулись из зала.
— Говори, Адам!
— Что я должен сказать, друзья? — Адам улыбнулся. — Дать отчет — так это называется?.. Вы имеете право спросить мой отчет. Мы долго, очень долго не виделись. Целая жизнь…
«Да, Адам, да, целая жизнь!» — незаметно для себя кивала Анна Васильевна.
— Война… — в глубокой тишине прозвучал голос Адама, и вдруг быстрая добрая улыбка смягчила его посуровевшие черты. — Я так и не стал коммунистом — простите меня… Но в войну я понял, для какой великой правды вы живете. И тоже был в рядах Сопротивления. В подполье. Все время лечил, иногда стрелял. Стрелять старался так, чтоб потом лечить было нельзя…
Грохнул такой шквал, что показалось, в тяжелых золоченых рамах вздрогнули даже бестрепетные. Пылали ладони у Анны Васильевны. Вот он какой — Адам!..
— Что сказать еще? — вслух размышлял Адам. — Я привез вам презент — свои книжки. По терапии. И очень горжусь, что одну из них переводят на ваш язык.
Опасаясь, что не дадут договорить, он поспешил предупредить:
— Нет, я ничего не открыл. Просто практика. Хотя печальная, тяжелая. Правда, правда, я не стал знаменитым, как Саша Алмазов… — Азартно, вместе со всеми наколачивающий в ладони, забывший о своем высоком звании, академик Алмазов от неожиданности громко крякнул. Адам, опережая нарастающий гул, с гордостью закончил: — Алмазов — это знает Европа!..
— Вот и все, — когда установилась относительная тишина, сказал Адам, разводя руками. — У меня есть сын — двадцать лет. И на будущий год он приедет учиться к вам. В вашу альма-матер. Спасибо, друзья.
Зал еще гремел, когда Адам вернулся на свое место и обнаружил, что оно занято пересевшей Зейнаб. Словно невзначай дотронувшись до ее плеча, благодарно сжав его, Адам сел рядом с Анной Васильевной. Маскируя эту маленькую перестановку от посторонних, хитрые черти врачи потому-то, наверно, так долго и аплодировали.
— Слово предоставляется… — Поднявшись, Алмазов объявил следующего оратора.
— Ани, — тихонько сказал Адам, протягивая бумажный пакетик с торчащими из него тонкими деревянными палочками, — я немного опоздал. В Москве трудно стало купить волшебные петушки. В кондитерских их не продают…
Любанька
Она появилась из-за деревьев неожиданно и бесшумно, как неожиданно и бесшумно возникает на ветке любопытствующий воробышек: только что его еще не было, и вот он уже есть — рыжий, непоседливый, скачущий на ветке и поблескивающий черными бусинками.
— Вы домик строите? — тоненьким чистым голосом спросила она, не слезая с велосипеда.
— Что? — Сергей Иванович оторвал взгляд от доски, которую строгал. — Да, домик, домик…
Дерево, материал требует внимания, глазу, с детьми Сергей Иванович вообще не общался и посчитал, что на том разговор и закончен. Нисколько не обескураженная таким небрежным ответом этого высокого лохматого дяденьки, интуитивно сознавая свое женское превосходство, девчушка вежливо спросила:
— Покараульте, пожалуйста, мой велосипед — я цветочки пособираю.
— Что? — во второй раз, только еще больше, удивился Сергей Иванович и только сейчас разглядел — от удивления же — свою собеседницу.
Лет этой настырной особе было пять-шесть, не больше; коротко остриженная, в сиреневом сарафане, она сидела на своем двухколесном самокате, уперев в землю худенькие ноги, и смотрела на него круглыми ясными глазами, словно спрашивая: неужели непонятно, о чем я говорю?
— Ладно, покараулю, — послушно согласился Сергей Иванович; отложив рубанок, он чуточку растерянно смотрел, как она шла по поляне, наклоняясь и показывая красные трусики.
«Авдониных, что ли? Да нет будто — у тех дети постарше. Покараульте, говорит. Будто здесь, на окраине города, в лесу, можно сказать, велосипедишко ее кому-то нужен, — от взрослых, поди, наслушалась…»
Много позже, вспоминая свое знакомство, с которого в жизни Сергея Ивановича началась какая-то новая полоса, он удивлялся, как эта кроха не убоялась его, с виду такого дико́го и смурого. Где-то слыхал, что собаки и дети безошибочно различают, добрый человек или нет, — похож, правильно. И еще, вспоминая, думал о том, что поразила она его даже не смелостью, с которой подошла к нему, не уверенностью, с которой не то чтобы попросила, — велела покараулить свое сокровище, а своим тоненьким голоском. Так же будто тоненько и чисто позвякивал бубенчик, что мать вешала на шею Милавки, выгоняя ее пастись в лесу, — отзвук далекого сельского детства ненароком что-то шевельнул в его дремучей и спокойной душе…