Роман по заказу

— Плохо — со свеклой?

Не ожидая вопроса, Голованов молча сглотнул, резко чиркнул ребром ладони по горлу: вот так!

— Немного сможем помочь. На два дня выделим человек пятьдесят — шестьдесят. Старшеклассников.

— Эх, вот бы! — горячо вырвалось у Голованова, и тут же он спохватился. — А как? Учебный-то год начался?

— Прихватим субботу, воскресенье — выходной. Объясним ребятам. — Орлов, видимо, пришел с готовым решением. — Условие одно: нужен автобус, туда и обратно. Да и там — чтоб погреться могли. В открытых бортовых — застудим ребят.

— Автобус будет, — обрадованно заверил Голованов.

— Тогда у меня — все, — кивнул, поднимаясь, Орлов. — До субботы.

Голованов позвонил в гараж, привычно быстро переобулся в свои резиновые бахилы, в приемной задержался — спросил, проверяя свои впечатления:

— Что за человек этот Орлов?

— Сергей Николаевич? Ну что вы — его весь район знает! — с гордостью и не совсем вразумительно ответила секретарша.

Примерно месяц спустя, когда все перипетии каверзной осени остались позади и на селе началась передышка и свадьбы, Голованов во второй раз столкнулся с Орловым — в бане. Жил Голованов с семьей в очень удобном, секретарском особнячке, передаваемом, так сказать, по наследству; была в нем и просторная ванная комната, но он, если выпадало время, предпочитал ходить в баню — попариться. Причем, любил и умел париться — так, что голова гудела легким звоном, а тело, от той же легкости, вроде бы совсем переставало существовать. К безобидной этой страсти, с детства, приучил его отец, лесной объездчик. Когда он, уже студентом, приезжал на каникулы, его всегда ждала домашняя, по-черному, баня: наполненная спрессованным обжигающим воздухом, с шипящей раскаленной каменкой и выступившей на черных стенах пахучей смолой.

В этот раз Голованов отправлялся в баню в понедельник, по сумеркам — в такие часы да после выходных там всегда бывало свободно. Напарившись, он лежал на скамейке, вольготно раскинув красные, исхлестанные ноги и блаженно моргая мокрыми горячими ресницами.

— С легким паром, Иван Константинович, — раздался памятный, спокойный и дружелюбный голос.

Голованов сел, — Орлов стоял перед ним с тазом в одной руке, с мочалкой и мылом в другой — еще сухой, коренастый и весь исполосованный шрамами: в паху, под левым соском, на ногах, на левом плече; одни были широкие, стянутые прозрачной лиловой пленкой, другие — глубокие, круглые, с собранной, лучами расходящейся кожей, — таким рисуют солнце ребятишки; тонкая красная нитка прорезала шею в том месте, где начиналась ключица, — этот последний шрам вызвал у Голованова какую-то смутную, тут же ускользнувшую мысль.

— Где ж это вас так… разукрасили? — не удержавшись, изумленно спросил он.

— Там, где всех, — на войне, — чуть усмехнувшись, просто ответил Орлов, — должно быть, он привык уже к таким удивленным вопросам, — и присел рядом на свободную лавку.

К величайшей своей досаде, к стыду, Голованов вдруг забыл, как Орлова звать, — обычно с ним такого не случалось, — оставалось только безликое обращение.

— Кем же вы были?

— Саперный комбат. Майором кончил.

— Беспокоит вас… это?

— В общем нет. Там, где железки остались, — напоминают к непогоде. — В предвкушении предстоящего удовольствия Орлов неторопливо потер широкую грудь с лиловой вмятиной под соском. — Привык.

Продолжать глазеть на крепкое, покалеченное войной тело было нехорошо, Голованов кивнул на свой веник:

— Паритесь?

— Перестал.

— А на свекле ваши ребятишки здорово помогли, — повеселев оттого, что может сказать этому человеку что-то приятное, похвалил Голованов. — Молодцы!

— Мы тоже в накладе не остались, — дружелюбно улыбнулся Орлов, имея в виду, что колхоз, которому помогли, подбросил им свежей убоины, не без совета, впрочем, промолчавшего Голованова.

Директор детдома ушел мыться, секретарь райкома медленно, словно прислушиваясь к чему-то, начал одеваться. Что его в этот раз поразило в Орлове? Фу ты, чертовщина, — вспомнил, когда не надо: Сергей Николаевич!.. Поразило даже не то, что тот оказался весь в шрамах, Голованов знавал людей, которых война покалечила пострашней — как у них в деревне дядю Яшу, обшитый кожей обрубок на тележке с колесиками… Поразила, пожалуй, сама внезапность: встречался с человеком, складывал о нем свое мнение и вдруг вот, сразу, обнаруживаешь, что он — такой, сплошной шрам. Нередко вообще, наверно, так о людях и судим — не зная их как следует, не ведая, какие у них шрамы на теле или на душе. Плохо; для таких же, как он, Голованов, — еще хуже… Мысль, разматываясь как клубок, тянулась, бежала дальше, беспокоила. Из крепкого материала кроилось, делалось поколение таких Орловых — поколение отцов. Вдосталь потрудились до войны — чтобы встретить ее не врасплох, вынесли, выдюжили ее на своих плечах и, прикрыв раны не бог весть какой одежкой — как прикрыл их тот же Орлов, — остались в строю. Неся службу не хуже, а когда и постарательней, чем молодые солдаты, чем они, обобщенно говоря — Головановы, идущие на смену или уже принявшие ее. Удастся ли стать вровень с ними, достанет ли столько сил?

Домой в этот раз Голованов возвращался не так скоро, как обычно, — жестко потирая подбородок, останавливаясь и прижигая на ветру сигареты…

Потом было еще несколько встреч — деловых, будничных, ничего, казалось бы, не добавляющих к тому, что теперь Голованов знал об Орлове, и, как стало ясно позже — под прямым четким лучом переоценок, — каждый раз открывавших еще какую-то грань его внешне простой и непростой внутренне натуры. Иногда Орлов заходил в райком — в тех редких случаях, когда не мог чего-то сделать, решить сам, и Голованов почти всегда помогал ему, испытывая при этом удовлетворение. Побывал и в детдоме, подивившись, какими уютными, домашними можно сделать, при старании, угрюмые сумеречные бывшие монашеские кельи и трапезные, порадовавшись, что из добытого с его помощью лесоматериала строится вместительное, в одиннадцать широченных окон, помещение. Отметив — так, мельком, пока все это не встало однажды в один логический ряд, — с каким непоказным уважением относились к Орлову сослуживцы и как угловато скрытно льнули к этому не очень разговорчивому пожилому человеку длинношеие, с ломкими петушиными голосами подростки. Привык Голованов и к тому, как аккуратно являлся на все районные активы коммунист Орлов — перед началом и в перерывах окруженный людьми и сосредоточенно отчужденный — на своем постоянном месте, в углу, у окна, когда шло заседание. Сам он никогда слово не просил — это Голованов помнил точно.

А потом была еще одна встреча, — снова — в представлении Голованова — приподнявшая Орлова на новую высоту и снова заставившая о многом подумать и передумать.

В Загорове, как и по всей стране, праздновали двадцатипятилетие победы над гитлеровской Германией. Как заведено, торжественное заседание в районном Доме культуры проводили накануне.

Переполненный продолговатый зал гудел; Голованов, поминутно раскланиваясь и пожимая руки, пробирался к сцене — чтобы занять свое привычное, председательское место в президиуме, увидел сидящего в углу у окна Орлова. Грудь у него сияла, переливалась — боевых наград у бывшего комбата было побольше даже, чем шрамов!

Скулы у Голованова загорелись; поманив кивком главного районного идеолога, третьего секретаря, намечавшего состав президиума, гневным шепотом попрекнул:

— Эх, ты, — героев своих не знаем! Позор! — И, сдержавшись, распорядился: — Пока военком перед докладом горло прочищает, иди и приведи Орлова. Будем ждать за кулисами.

Растерянно улыбающийся Орлов попытался было пристроиться во втором ряду президиума, — Голованов вынудил его сесть в самом центре. Ясным чистым звоном, качнувшись на муаровых лентах, прозвенели ордена и медали, косой ряд их, по борту пиджака, начинали ордена Ленина и Боевого Красного Знамени.

— С праздником, Сергей Николаевич! — горячо поздравил Голованов, вкладывая в слова куда больше, чем обычное поздравление.