В русском лесу

Дорофеич сидел на своем месте; завидев Евдокима и догадавшись, что тот метит проскользнуть мимо, окликнул:

— Евдоким Афанасьевич!..

— Здравствуй, — сказал Евдоким и подошел к Дорофеичу, сидящему на лавочке; на его коленях, как всегда, покоилась гармонь, которую он придерживал руками. Вместо одной ноги — деревяшка: не любил Дорофеич протеза, ходил на ноге самодельной.

— Куда, Евдоха, торопимся?

— Надо, — уклончиво ответил Евдоким. — Все ли у тебя в порядке?

— Все в порядке, пьяных нет, честь по комедии, — бойко-весело ответил Дорофеич. — Мерин сыт, отдыхает, а я дежурю, дожидаюсь возникновения пожарного очага.

— Шуточки в сторону! — велит Евдоким. — Никакого очага, без очага обойдемся!

— Конечно, обойдемся, — идет на попятную Дорофеич. — Скучно одному, вот и тянет на шутку.

— А ты не скучай, — советует Евдоким. — Колеса таратайки смажь дегтем, проверку учини... Я насчет бочки толкую — не течет ли?

— Все в полном порядке, — говорит Дорофеич. — Никаких недостатков!.. Приходил Сыч, просил лошадь — не дал.

— А зачем ему лошадь?

— Для пасечного дела, говорит.

— Правильно сделал, что не дал, — одобрил Евдоким. — Нечего поважать Сыча, не тот он человек, чтобы его поважать. Как придет, гони его от пожарки в три шеи. Пусть Сыч сам по себе живет, нас не касается.

— Не дал я ему лошадь, — повторяет Дорофеич. — Не дам, говорю, и точка. А он-то, Сыч, ко мне с угрозой: припомню, говорит, старик, все тебе припомню!

— Я ему припомню! — строго говорит Евдоким. — Я ему!.. — И, вынув из кармана записную книжку, огрызком химического карандаша записывает: «Поговорить с Сычом!» — Я ему припомню, как угрожать служащему.

— Припомни, Афанасьич, припомни, — просит Дорофеич. — А то он такой мстительный...

— Ладно, будь спокоен!..

Дорофеич остается один; Евдоким шагает дальше. Гулко отдаются от скалы к скале его шаги по каменистой дороге. Из котельной, что неподалеку от пожарки, слышится звонкий перестук молотка, это — котельщик-кочегар Шакир работает, готовит котельную к зиме. «Зайти бы надо к Шакиру, спросить, как у него с котлом, — думает Евдоким. — Успеет ли отремонтировать до зимы... После зайду, — думает он. — Вечером зайду, а не то завтра...»

«Пусть работает Шакир сегодня один, — думает Евдоким. — Мешать ему не след. А завтра зайду, спрошу: успеет ли он до зимы?..»

Идет нештатный инспектор Евдоким дальше, думает о Шакире: надо ему помочь, непременно надо! Котел должен быть пущен ко времени. А то, чего доброго, не успеет Шакир, тогда совсем глухо сделается на Берикуле. При живом же котле веселее всем живется. Гудки, как надо, вовремя подаются, будто ничего не изменилось. И опять же в клящий холод или бурю надо гудеть: вдруг кто заплутается в горах, а по гудку выйдет к людям...

«Надо помочь! — твердо решает Евдоким. — Завтра пойду и скажу: людей мало, помочь тебе, Шакир, некому. А я сам тебе помогу, вдвоем-то мы уж непременно успеем к зиме!..»

Сегодняшний маршрут Евдокима далекий. Еще вчера наметил он себе сходить на речку Кею, посмотреть, что там нового. Осень на носу, зима, идет Евдоким на Кею узнать, что там слышно про парусных цыган, зимних жителей рудника-прииска. В начале лета по большой воде уплыли на дощатых лодках на летние заработки, к осени должны вернуться, — вернулись ли?.. Если еще не возвратились, то, может, кто скажет, что о них слышно... Что слышно о старом вожаке парусных цыган, мудром человеке Одиссее, как провел он нынче свой табор под парусами по сибирским рекам? У Одиссея есть заместитель, его сын Орест. А жену Одиссея, старуху цыганку, зовут Армяна. И Аза, молоденькая цыганка, есть в таборе, это женка Ореста. «Чудные имена, — крутит головой Евдоким, вышагивая по-над скалами по каменистой тропке. — Чудные люди. Беспокойно с ними, но и весело...»

«Хоть бы скорей они возвратились, — думает Евдоким. — Все им мало, гулякам, не нагулялись по свету...»

Идет Евдоким — в душе беспокойство: скоро ли приедут на зимнюю квартиру парусные цыгане? — много у него всяких разных забот, много работы...

Синеглазая

Берикуль утвержден в низине. Будто щиты, гранитные и известняковые скалы защищают строения и людей от ветров и ураганов. На Осиновой горе, а также и на горе Сиенитной бушует, завывает падера, а в низине, там, где некогда жили золотодобытчики, тихо, лишь погуливают слабые сквознячки. И оттого, что не залетают на рудник ветры, летом в низине такая стоит несносная жара, духотища, деваться от нее некуда. Зимой же, видимо, от остывших гранитных скал устанавливаются надолго клящие холода: живому существу не высунуть наружу носа. Леденеет воздух, в нем растворены мельчайшие кристаллики, ими больно, невозможно дышать...

На руднике-прииске Берикуль существует одно, еще, кажется, никем не изученное явление природы, название ему — валы холода.

Всем берикульцам известно, в высоте, на горе Сиенитной, подножье одного утеса всегда отверсто, здесь — вход в Ледяную пещеру. В крайние холода пещера дышит холодом. Ледяной пар испаряется из пещеры и длинным белым валом расстилается на близвершинной террасе.

Час-другой собирается на террасе вал ледяных паров; потом вдруг под действием каких-то неведомых сил катится к краю кручи — и, сорвавшись, устремляется вниз — шум, грохот, похоже, обрушилась гора и в виде каменных обломков скатывается в низину.

Скатится первый с грохотом вал, берикульцам известно: воздух «прогрелся» до тридцати двух градусов ниже нуля. Второй вал — еще ниже на четыре градуса... Седьмой вал обрушится — пятьдесят шесть — пятьдесят восемь.

Впрочем, все семь валов скатываются на рудник крайне редко, раз-другой в столетие. Три-четыре вала — обычное явление.

Начнут срываться вниз вал за валом, так ответно грохоту в глубине рудника-прииска зарождается низкий ноющий звук: у-у-у!.. Это гудок, который подает котельная, — гудок тягучий, басовитый, с надрывом звук. Это предупреждение всем: помните, холод выше сорока. Чтоб не шли дети в школу! Чтоб все скитальцы-золотничники отсиживались дома! Чтоб с конного не выходила в извоз ни одна подвода! Гудок протяжно гудит — для шахтеров: прежде чем выйти на смену в шахту, надо потеплее одеться, завязать тесемки шапок, подпоясаться покрепче ремнями.

Впрочем, это не только предупреждение о холоде. Гудки обычно вещали о несчастье. Заблудился в горах человек — гудки. В шахте обвал — гудки. Знатного шахтера хоронят — гудки. Немец на Россию напал — гудки.

И на подземную работу в шахту сзывали рабочих гудками. Только они были непродолжительны...

Подавал гудки, работая у котла в котельной, кочегар Шакир, татарин. В пору расцвета рудника-прииска, когда золото в глубине забоев в шахте гребли лопатой, Шакир был молод, красив, силен, интересен. Он приехал на Берикуль откуда-то из Горной Шории; его отец был огненных дел мастером — металлургом, и Шакир тоже к огню с детства был приохочен. В отделе кадров его звали, уговаривали в отпальщики идти, в бурильщики, но он никак не пожелал, он хотел служить верой-правдой огню — попросился в кочегары. Он любил огонь и не представлял другой работы.

В числе других сменщиков-кочегаров Шакир был наилучший. Он работал не только неутомимо, но с увлечением и умом. Его топка всегда пылала, а пар был всегда «на марке». И потому, когда дежурил у котла в котельной Шакир, гудки получались басовитей, мощней, упружей... Близкие по котельной Шакиру, бывало, любовались его работой. Топили дровами — Шакир умел подбирать дровяные пропорции, знал, сколько набросать швырков, какими подкормить топку поленьями. Сочетая сосну с березой, пихтой и осиной, он достигал наивысшей силы огня и его раскраски, чем он неотрывно любовался. Дымный вялый огонь он не любил, он добивался радужного, семицветного. Нагнав необходимое давление, установив огонь, он садился напротив жерла топки и сидел подолгу, загадочно улыбаясь. Нравом он не походил на других, он был непонятен, товарищи по работе считали его чудаком, хотя и уважали.