В русском лесу

— А-а, парнишки, кротов притащили! — добрым голосом заговорил громко дядька Пожар. — Милости просим, показывайте добычу!.. Ого, много! Рублей на двадцать. Славно вы работнули, материны помощнички!..

Спасибо тебе за кротов, Евдоким!..

Житейское счастье или если не счастье, то душевное равновесие и какой ни на есть покой Евдоким обрел лишь в старости, когда жизнь, увы! — пошла под уклон дней, а Клавы давно не было на свете. Чтобы убедиться в этом, надо побыть с Евдокимом один лишь день или, может, часть дня побыть, и тогда станет ясно, что человеку, чтобы он чувствовал себя счастливым, надо мало, однако эта малость должна быть существенной. Бытовой стороны жизни Евдокима: дрова, вода из ключика, сено для коровы, приготовление еды для себя, — касаться не стоит, надо обратить внимание только на сторону бытия, которая делает жизнь Евдокима интересной и содержательной.

После того как рудник-прииск Берикуль по закону жизни: вечного ничего нет, — стал пустеть без людей, органы местной власти — поссовет, милицейский пункт и другие были упразднены, а дела сданы в архив. Однако не все покинули Берикуль — жители еще оставались, и кто-то должен был следить за порядком и соблюдением законности на Берикуле. Стали присматривать человека, кому можно было доверить старшинство, и человек тотчас сыскался — Евдоким. Он был уже в летах, зато у него было желание послужить людям. Будь жива Клава, она, наверно, как и в молодые годы, когда он стучал палкой по наличникам, стала бы его отговаривать от милицейских обязанностей. Но Клава спала вечным сном, Евдоким мог поступать по своему усмотрению. Он утвердился в должности нештатного инспектора районной милиции, ему было вручено удостоверение — красная книжечка с фотокарточкой, где было записано, что книжечка принадлежит Евдокиму и что он является блюстителем порядка на Берикуле...

Во второй половине дня, когда домашние и другие хозяйственные хлопоты подходят к концу, Евдоким начинает собираться на службу. Он обряжается в «шевиотовый» полувоенного покроя костюм — гимнастерку, брюки галифе — и хромовые сапоги гармошкой. И пока обряжается, думает: этот костюм сшит ему приисковым портным года за два перед войной; Евдоким проходил тогда прямо на Берикуле военное переобучение. Выглядел он тогда в нем ладным, франтоватым, с увлечением маршировал и выполнял другие команды: топтался на месте, запевал песню. При мобилизации в сорок первом он хотел было обрядиться в свой шевиотовый костюм, но раздумал: пропадет костюм на пересылке, когда начнут переодевать в армейское, — и теперь не раскаивается: и гимнастерка, и галифе пригодились ему теперь как нельзя лучше.

Медленно, с хозяйской оглядкой по сторонам, слегка маршируя, словно желая тем самым показать, что он не просто вышел ради прогулки, а исполняет службу, Евдоким вышагивает по улице Выездной, родной улице, где в самом конце, на отшибе, стоит его старый домишко, приглядывается к заколоченным окошкам: все ли в порядке, не наделали ли зла какие-нибудь приезжие люди... Берикуль — в стороне от больших дорог, досужих прохожих здесь почти не бывает. Вот только беспокоят бездельники-туристы. Приедут посмотреть старинный рудник, откуда в свое время центнерами везли золото, — сами же с крыши опустелого дома поснимают тесины и ножовкой для домашней надобности попилят да в машину загрузят. А то стеклинки выставят из окошек, завернут в тряпицу и тоже увезут. Сегодня легковых не видно, туристы, за которыми нужен глаз да глаз, приезжают обычно в выходные дни.

Бодро вышагивает Евдоким. Как он жалеет сейчас, что все поразъехались! Никого нету: ни Баркина Николая, с которым он вместе работал в шахте, ни Кретова, ни Винокурова, ни Собачкина, — увидели бы они Евдокима, удивились бы, а может, и посмеялись бы над ним шутя. Собачкин Никита, человек бывалый, в жуликах по молодой глупости состоял, срок отбыл на севере, наверно, даже окликнул бы его из окна: «Эй, Евдоха, как это ты в менты угодил, а? Из бурильщиков — в менты, прыткий...»

— Осторожней на поворотах! — строго одернул бы Евдоким нахала Собачкина Никиту. — Я при исполнении!

Улица Выездная сливается с Комсомольской. Эта — пошире, дома повыше, середина ее — песчаный тракт, по нему всегда шли машины с грузами: динамит везли, робу, обувь, муку — все необходимое для шахтерской жизни. Сейчас здесь, как и на Выездной, пусто. А жили здесь в ныне заколоченных домах кадровые шахтеры, потомственные, от отца к сыну передавались горные специальности. И заработок у знатных горняков был большой, и почет был: портреты многих стахановцев красовались на доске Почета у клуба. Дом Свиридова... Дом Позднякова... Свиридов — гормастер, его смена много лет была первой по добыче руды. А Поздняков — депутат, из бурильщиков в депутаты угодил. Вспоминая, Евдоким тяжело перевел дыхание. Конечно, думал он, что депутатом Пашка Поздняков заделался — это хорошо. Но ведь условия-то ему создали какие! И Евдоким, может, тоже в депутаты бы угодил, в первые стахановцы, если б ему подтаскивали особо прокаленные буры. Он, Евдоким, простым буром бурит, а Позднякову суют бур с победитовым наконечником, — как после этого не выдвинуться наперед всех Позднякову!.. Эхма! — запоздалая обида заворошилась в душе Евдокима, однако он угомонил обиду, стараясь думать о другом.

«Ладно, — думал про себя Евдоким. — Не в обиде я на тебя, Пашка Поздняков. Бурил ты победитовыми бурами, а я простыми, заработок мой был небольшой, а твой в три раза выше, но я все равно на тебя не в обиде. А почему? Да потому, Поздняков, что кем ты ни будь, а одинаковая у нас с тобой судьба — старость. Сидишь ты, наверно, сейчас дома, в окошечко поглядываешь, а я вот служу, порядок на руднике охраняю. На общественных началах работаю. Выходит, я сознательнее тебя, если разобраться. Так-то, победитовый наконечник...»

Долго тянется Комсомольская улица. Чем ни ближе к центру Берикуля, тем чаще среди заколоченных домов попадаются жилые, в окошках занавески, цветы. На иных крылечках сидят старички, отдыхают; завидев нештатного участкового, кивают ему головой: мол, здравствуй, Евдоха! А иные крикнут со стороны:

— Что, в обход поплелся, Евдоха? Завернул бы, Евдоха, в гости!

— Недосуг мне, — отвечает Евдоким. — Служба у меня.

— Брось ломаться, Евдоха, заходи!

Евдоким в ответ ни слова, проходит себе мимо.

На взгорье, на перекрестье двух улиц — Комсомольской и Луговой — дом лесника Ирасима Коростелева. Евдоким смотрит на окошки коростелевского дома, думает, зайти или не зайти ему к леснику? «Лесник тоже, как я, — думает Евдоким, — власть, может, у него дела ко мне... Нет, сегодня некогда, — решительно про себя произносит Евдоким, — дальный у меня сегодня обход...» — и проходит мимо.

Комсомольская улица кончилась, влилась в Стан, самую древнюю улицу Берикуля. Дома — старинные, из двуобхватных бревен, в землю вросли, крыши замшели, стены покривились. Давно живут эти дома, лет сто с лишним. Отсюда во все стороны разрастался рудник, здесь жизнь начиналась. А сейчас в здешних местах она кончается...

В самом центре — клуб, столовая, рудничная библиотека, — все бывшее, все заколочено. Тихо, пусто, все вымерло. Ничего нет сокрушительнее времени. Не осилит вода или огонь, сокрушит время... Возле клуба, вспомнилось Евдохе, была в свое время танцплощадка — и от нее ничего не осталось! — играл духовой оркестр, на дощатом помосте танцевали парочки. И Евдоким но вызову выходил на круг и оттрепывал трепака вприсядку...

Рядом с клубом здание пожарки с боксами для машин, служебным помещением для пожарников и высокой каланчой — для наблюдения. В свое время, когда рудник-прииск давал золото, на пожарку обращали большое внимание, и команда состояла из семи бравых бойцов, две красные машины стояли, готовые по первому сигналу ринуться туда, где загорелось. Пожарники тогда носили брезентовые робы и медные каски. Многие метили, и Евдоким тоже, в пожарники. И заделался бы, да Клава взбунтовалась: пожарники — лежебоки, все двадцать четыре часа спят... Ныне пожарная команда в забросе, состоит из одного человека — добровольца Дорофеича, старика-пенсионера. В его распоряжении водовозная бочка, приблудная лошадь — Сивка-Бурка да гармонь, на которой он от нечего делать наигрывает день-деньской, сидя у входа в пожарку. Обычно, исполняя служебный маршрут, Евдоким не проходит мимо пожарника. Старики подолгу сидят в служебке и разговаривают либо молчат, вслушиваясь в гармошку, на которой потихоньку наигрывает Дорофеич. И наверно, и сегодня случилось бы то же, что и всегда: зашел бы Евдоким к Дорофеичу и надолго бы остался возле него. Но ему, в саном деле, было некогда, он торопился по маршруту.