Свадьбы

— Валечка, детка, ягодка моя, беги домой! Простудишься!

— Бежим вдвоем! — отвечала ему сквозь дождь Валя.

— Валечка, мамочка, беги одна, я простуд не боюсь! Я от них давно заспиртован! А ты беги, горе мое, и ноги горчицей попарь!

Валя послушалась его, сбросила туфли и побежала домой, низко кланяясь молниям и шлепая босыми ногами по воде, быстро залившей двор. Молнии сверкали, опережая друг дружку, гром не утихал ни на секунду. Гроза нависла прямо над двором Колотух, выгнав всех из-под навеса. Только Марфа Конь да Палашка Прыщ, помогавшие Насте обслуживать гостей, бесстрашно бегали вдоль стола, накрывали его сверху клеенками, спасая закуску. А Вася Хомут из-под стола наставлял их:

— Марфа, детка моя, цветочек мой аленький, Палашка, рыбка моя водяная, рюмки аккуратненько накрывайте! Там и моя недопитая!

В помощь Марфе с Палашкой выбежал из дому Петро Колотуха, уже набросивший на себя просторную плащ-накидку. Появилась и Настя, накрытая с головой болоньей, велела промокшим Марфе с Палашкой бежать в дом. Потом и сама убежала за ними.

Молния кинжалом вонзилась в землю, ослепила двор. Тотчас же стрельнули искрами провода и под навесом погасло электричество. Стало до черноты темно. Лишь дождь шумел, гудел, стучал по крыше и по земле. И оттого не слышно было, как открылась калитка и кто-то вбежал во двор. Петро узнал и в темноте сына.

— Что ж ты так задержался? С утра тебя ждем, — сказал он Толику, обрадованный, что наконец дождались его. И, накрыв его своей просторной накидкой, повел обратно к калитке, говоря: — Ну, где там твои, не промокли?

— Какие мои? — удивился Толик, останавливаясь под накидкой. — Со мной никого нет.

— Как?! А где жена твоя Люда?

— Да ты что, папа? Какая жена? Я один приехал.

— Как — один?! — У Петра Колотухи застрял в груди голос. — А для кого мы свадьбу созвали?

— Какую свадьбу, что ты выдумываешь? — усмехнулся под накидкой Толик.

— А-а-а, — сказал Петро Колотуха, ничего не понимая.

Отец с сыном, укрытые одной накидкой, взошли на крыльцо, и из сеней, не заходя в кухню, куда набились от дождя гости и откуда был вход в две большие комнаты, тоже занятые сейчас гостями, прошли через слепой коридорчик в комнатушку-пристройку.

Эту пристройку Петро Колотуха оборудовал исключительно для себя. Когда случалось среди ночи возвращаться из поездки, он ночевал в ней, чтоб не будить Настю и сына.

К счастью, в доме электричество не повредилось. Петро включил свет, бросил к порогу мокрую плащ-накидку, сел на узкую железную койку и, указав сыну на табуретку, сказал:

— Ну, садись. Рассказывай, что случилось.

— А что могло случиться? Не понимаю, что тебе рассказывать? — удивился Толик. Было видно, что он начинает нервничать.

Он не сел на табуретку. Сперва поставил к стене свой чемоданчик, с которым приехал, потом снял с себя мокрый пиджак, повесил на гвоздь и стал отжимать руками мокрые волосы, кольцами падавшие на самые плечи.

— Ты садись, садись, — потребовал Петро. — Ты что же, раздумал жениться, или как тебя понимать?

— Да брось, папа, — нервно усмехнулся Толик. — Я и не собирался, ведь это шутка. А мать что, всерьез приняла?

— Какую ж ты ей бумажку показывал и что в ней написано было? И что за девушка Люда, что за «Волга» последней модели? Ты вроде бы на этой модели должен был приехать?

— Ну, настоящий допрос пошел! — развел руками Толик. — Говорю тебе, я пошутил. Есть знакомая девчонка, забросили с ней заявление в загс и получили талоны в магазин новобрачных. Там шикарные вещицы бывают. Могу показать, все домой привез, — потянулся он к своему чемодану.

— Постой, после покажешь, — остановил его Петро и с любопытством спросил: — Значит, вы как бы прогулялись в загс? Чтоб эти самые талончики получить?

— Факт. А жениться никто не собирался. Просто мы с Людой старые друзья, ей тоже талончики нужны были.

— Вот теперь понятно, — кивнул Петро Колотуха. — Теперь снимай штаны.

Не взглянув больше на сына, Петро приподнял на кровати матрас и вытянул из-под него старый армейский ремень с широкой бляхой.

— Отец, ты что?.. Ты что, в самом деле?.. — ошалело глядел на отца Толик.

— Снимай штаны, — повторил Петро и накинул на дверь крючок.

— Не имеешь права, не имеешь!.. — У Толика задрожал голос. — Я самостоятельный человек, я техникум заканчиваю…

Петро подошел к нему вплотную. Он был на две головы выше сына и втрое шире его в плечах.

— Последний раз прошу, — глухо сказал он Толику. — Снимай штаны, иначе я за себя не ручаюсь.

Толик стал торопливо стягивать с себя узкие джинсы.

— И трусы сбрасывай, — велел Петро. — Вот так… Теперь ложись. Хорошо ложись, не сжимайся… А теперь я музыку включу, чтоб люди не слышали, как ты кричать будешь.

Петро включил старенький приемник, перенесенный в его пристройку после того, как в доме появилась новая «Ригонда», попал на какой-то концерт, пустил его на полную громкость, поплевал на руки и взялся за ремень.

Выпоров сына, Петро велел ему одеться.

— Теперь отправляйся, откуда прибыл. И барахло свое с чемоданом бери… Не хнычь, не хнычь, это я еще с тобой по-божески!

— Папа, прости меня… Прости, пожалуйста, — жалко всхлипывал Толик.

— Не прощу. Когда сам поймешь, что человеком стал, — приезжай, тогда посмотрим. А до этого не мечтай думать.

Петро поднял с пола плащ-накидку, накрылся ею и накрыл Толика. Так он вывел его в темный двор, где по-прежнему бесилась гроза, подвел к калитке и выпроводил его вместе с чемоданчиком и плащ-накидкой на улицу.

Петро Колотуха вернулся к себе в пристройку, сел на кровать, низко уронил голову. За одной стеной шумел ливень, за другой шумели гости. Брат Кондрат и Татьяна Пещера пели какой-то дуэт, но слов Петро не разбирал.

14

Сергей Музы́ка и Михаил Чернов ушли от Колотух до начала грозы. Сергей не хотел идти на свадьбу, да упросил Михаил.

— Будь другом, сделай одолжение, давай сходим, — уговаривал он Сергея.

— Да что там интересного? — отвечал Сергей. — Пить будут, танцевать, кричать «горько». Однообразная картина.

— Когда это ты воспылал любовью к разнообразию? — возражал Михаил. — В море месяцами болтаешься, однообразный шторм покачивает, однообразная селедочка, в трал идет, а тебе почему-то нравится. Сходим, Серега, а? — не отставал Михаил.

— Брось, Миша, ну зачем мы пойдем? — упрямился Сергей.

— Во-первых, нас пригласили — уже аргумент. Во-вторых, я никогда на таких свадьбах не бывал. У вас полугород-полудеревня, значит, обычаи интересные.

— Какие там обычаи? Надрызгаться да глотки подрать — вот и весь сегодняшний обычай, — отмахивался Сергей. — Да и кто без подарка на свадьбу ходит? Вот этот обычай живет и здравствует.

— Нужен подарок? Будет подарок, — живо отозвался Михаил. — Считаю, уговорил вас, товарищ штурман?

— Слушай, друг мой Миша, что нам с тобой на чужое счастье глядеть? — скупо улыбнулся Сергей.

— Ладно, ладно. В общем, решили — идем! Ты за утюжок берешься, а я порулил в магазин.

— Пусть будет по-твоему, — нехотя сдался Сергей. — Ты ведь не отстанешь.

Пока Михаил ходил в магазин, Сергей выутюжил по всем правилам брюки и рубашки, себе и ему. Гладил он у открытого окна, обращенного на дом Серобаб, и потому ему хорошо были слышны голоса за забором, смех и шутки сходившихся на свадьбу людей. В общий шум все время врезался звучный женский голос, раздававшийся сразу же, как на калитке взбрякивала клямка: «А вот и Серафима Ивановна с Сидором Петровичем! Проходите, проходите, милости просим, в дом!..», «Ой, кто пришел! Свистуны пришли! Да еще и маленький с ними! Ишь какой славный хлопчик!..»

Видно, женщина, но не Груня Серобаб а, нет, это не ее был голос, видно, эта женщина специально была поставлена на крыльце для встречи гостей.

Скверно было на душе у Сергея Музы́ки, и он многое отдал бы за то, чтоб не было этой свадьбы, чтоб не выходила Саша замуж. Сергей головой мог поручиться, что любил бы ее всю жизнь, стань она его женой. Но она выходит за другого, значит — мучайся теперь, Сергей Музы́ка, терзайся душой и мыслями, жди и надейся: может, заживет когда-нибудь твоя сердечная рана. Для того он и в Чернигов уехал, чтоб хоть как-то отвлечь от Саши свои безумные мысли. Ехал будто бы с тем, чтоб показать Михаилу древний город Киевской Руси, с церквами и колоколами, с петровскими пушками на валу и с синей Десной, плескавшейся у подножия златоглавого Чернигова, ехал будто бы для этого, а на самом деле хотел убежать от самого себя.