Свадьбы

Сестры явно не смогли сразу осмыслить сказанного Нечипором Фомичом, что видно было по их напряженно-растерянным лицам. Но вот Надежда Григорьевна сняла очки с толстыми стеклами и, уставясь на Нечипора Фомича блеклыми глазами, точно хотела получше разглядеть его, спросила, как о чем-то невероятном:

— Книги?! Оставить вам в придачу книги?! То есть кое-что мы могли бы, но… Нет, нет, это невозможно!

— Книги мы ни за что не продадим! — взволнованно сказала Виктория Григорьевна.

— Тогда, хозяечки, дело не пойдеть. Так, Аксюта, чи не так? — обернулся Нечипор Фомич к своей безмолвной жене.

Аксинья кивнула, соглашаясь.

— Вот и хорошо. Значит, вы и мы свободны. — Надежда Григорьевна облегченно вздохнула, даже улыбнулась и надела очки, собираясь встать из-за стола.

— Це-це-це!.. — зацокал языком Нечипор Фомич и заулыбался во весь рот. — Так хто ж, хозяечки, так торг ведет? А может, я для подначки про книжки ляпнул? А вы враз: «Мы и вы свободные»! Дак зачем они нам, книжки? Давайте по-сурьезному решать.

И спустя десять минут все было решено «по-сурьезному». Оставив за собой книги и пианино, сестры согласились продать за четыре тысячи дом вместе с мебелью, посудой и уже завезенным на зиму топливом. Договорились также, что до осени они останутся в своих комнатах, а семья Нечипора Фомича поселится в свободной половине дома.

А на другой день, на третий, на четвертый день стали приходить новые покупатели, которые (что за странность?) были чем-то очень похожи на Нечипора Фомича. Один мужчина, тоже крупных габаритов, тоже в синем поношенном костюме и в сапогах, узнав, что дом уже продан и продан за четыре тысячи, стал уговаривать сестер расторгнуть сделку и продать за пять тысяч ему. Надежда Григорьевна и Виктория Григорьевна сказали этому человеку, что его предложение крайне безнравственно и что о подобных вещах не может быть и речи.

Не прошло и недели, как семья Нечипора Фомича поселилась в пустовавшей половине дома. Сам Нечипор Фомич без промедления устроился шофером на какой-то стройучасток, Аксинья пошла рабочей на маслозавод, старший сын, семнадцати лет, поступил в городское профтехучилище, избрав специальность каменщика, старшая дочь, шестнадцати лет, поступила на курсы продавцов, остальные дети школьного возраста — две девочки и мальчик — целыми днями носились по двору, дрались, мирились, сбивали палками груши. По двору забегали куры, в сарае поселились корова и две свиньи.

Сестры не роптали. Они занимались своим делом: перебирали книги, подклеивали старые переплеты, связывали в стопки, упаковывали в картонные ящики. Книг было много, и работа двигалась медленно. Нечипор Фомич частенько захаживал к ним взглянуть, как идут дела со сборами и, посмеиваясь, говорил:

— 3 таким темпом, хозяечки, вы до крещенских морозов з книжками промурыжитесь. Говорю вам, давайте мы з Аксютой подможем.

— Спасибо, Нечипор Фомич. Но зачем же вас затруднять? — отвечали сестры. — Мы ведь попутно картотеку составляем.

Сперва Нечипор Фомич перенес от них на свою половину круглый стол из большой комнаты, потом старинный буфет с красивой резьбой, затем шифоньер, половину венских стульев, диван, софу, посуду.

— Звиняйте, хозяечки, что тревожу вас прежде времья, — говорил он всякий раз, забирая то одно, то другое. — Мы без меблев въехали, а спать-сидеть на голом полу невдобно. Так что не серчайте.

Сестры вовсе не серчали, поскольку все вещи, кроме книг и пианино, принадлежали теперь Нечипору Фомичу и он мог распоряжаться ими по собственному усмотрению.

Впервые они взроптали, когда Нечипор Фомич привез машину кирпичного боя на фундамент для будущего дома. Он загнал во двор самосвал и вывалил тонны четыре боя прямо на кусты роз. Надежда Григорьевна, распахнув окно, с негодованием спросила:

— Нечипор Фомич, что же вы делаете?

— А чего я такого делаю? — отозвался Нечипор Фомич, выбираясь из кабины самосвала. — Того и делаю, чего видите!

— Но ведь это розы! Прекрасные крымские розы! — с болью отвечала ему Виктория Григорьевна.

— Звиняйте, хозяечки, промашка вышла, — развел руками Нечипор Фомич и пошагал на свою половину.

— Он просто смеется над нами, — с прежним негодованием сказала сестре Надежда Григорьевна.

— А по-моему, он сам не ведает, что творит, — с горечью ответила Виктория Григорьевна.

Несколькими днями позже, в воскресенье, случилась история посерьезнее. С утра к Нечипору Фомичу заявились трое мужчин с бензопилой, и вскоре один из них принялся пилить грушу.

— Не смейте пилить, не смейте этого делать? — волнуясь запротестовала Виктория Григорьевна.

— Почему ж это «не смейте»? — со смешком спросил ее Нечипор Фомич. Он был нетрезв, лицо его горело и лоснилось от пота. — Может, я на этом самом месте летнюю кухню поставлю, а сад за хатой разведу? Дак на кой ляд этая груша тута сторчить?

— Но разве можно — живое дерево? — сдерживая негодование, спросила Надежда Григорьевна. — Понимаете ли вы, что это живое дерево?

— Э пошли бы вы отсюда, хозяечки, со своими указаниями! — хохотнул Нечипор Фомич и крикнул пильщику: — Давай, Данило, счесывай ее к чертовой матери! Будут мне тута, понимаешь…

На другой день сестры Сыромятины, оставив прежнее намерение привести в порядок всю библиотеку, захлопотали насчет отправки багажа и уже в среду покинули свой дом.

Прошло два года. В один из майских дней, тех дней, когда в небольших городах отцветают сады и все вокруг становится белым-бело, точно на землю пал и продолжает падать снег, не тающий на жарком солнце и пряно пахнущий цветами, — в такой вот день со стороны вокзала на примыкавшую к нему улицу направлялись три старые женщины и старик с седой бородкой клинышком. Женщины были в светлой одежде, в летних шляпках, и у каждой в руке был зонтик. У старика в одной руке тоже был зонтик, в другой он нес небольшой чемоданчик.

Они прошли немного по улице вдоль забора, за которым с белых деревьев медленно опадал яблоневый цвет. Затем остановились и стали смотреть на дом, стоявший по другую сторону улицы. Дом был новый, но какой-то неуклюжий. Глядел на улицу пятью узкими, как бойницы, окнами со ставнями, окрашенными ядовито-зеленой краской. Отпечаток безвкусицы лежал на всем доме, забранном с двух сторон высоким забором из неоструганных досок. За домом возвышался, виднеясь из-за крыши, стог прошлогоднего сена.

— Вот и все, Наденька. Нет больше ни дома, ни нашей груши, — вздохнула Виктория Григорьевна.

— Да-а… — Надежда Григорьевна сняла очки, стала протирать платочком стекла. У нее задрожали губы.

— Только не плакать, девочки. Мы ж договорились, — сказал Тимофей Иванович. — И хватит стоять, пойдемте. У нашей Сашеньки Козловской, должно быть, давно шумит самовар.

Видимо, Алина Петровна по губам поняла мужа, так как сразу же сказала:

— Да, да, пойдемте. К чему здесь стоять?

Тимофей Иванович взял под руку Алину Петровну, и все они пошли дальше по улице.

Во дворе у Нечипора Фомича вдруг залаяла собака. В доме отворилось окно, на улицу выглянула Аксинья. Пристально посмотрела вслед удалявшимся приезжим, затворила окно и задернула занавеску.