Дни

Крис изучает десятки висящих перед ним сшитых по мерке костюмов (когда-то он, повинуясь капризу, заказывал их в отделе «Мужской одежды»), из которых большинство так ни разу и не надевалось, и в груди у него рождается мелодия. Он начинает что-то мурлыкать и достает один костюм за другим, берясь за крючки вешалок и разглядывая каждый с точки зрения пригодности для предстоящей задачи.

Что же выбрать? Фланелевую горчично-желтую тройку? Чересчур кричащая.

Двойку в шахматную клетку с остроконечными лацканами, торчащими выше плеч? Чересчур гангстерский вид.

Двубортный пиджак с плиссированными брюками – костюм из хлопка цвета черной смородины? Неплохо – если бы не вышитые золотом логотипы «Дней», украшающие обшлага и карманы: из-за них костюм смахивает на какую-то вычурную псевдовоенную униформу.

Может, этот наряд из серебристой парчи? Крис не в силах заставить себя еще раз взглянуть на это чудовищное изделие и отшвыривает его в сторону. Господи, что же творилось у него в голове, когда он заказывал эту мерзость? Должно быть, он был пьян. Но в таком случае, все, что делал Крис по достижении совершеннолетия, он делал в пьяном виде.

Его мурлыканье перерастает в щебечущий посвист.

Ему нужен такой костюм, в котором серьезность сочеталась бы с доступностью, который бы словно говорил за него: «Вот я. Уважайте меня, но не бойтесь». Однако странное дело (учитывая количество имеющихся костюмов): найти такой вариант, который удовлетворял бы обоим требованиям, оказывается весьма трудной задачей. Крис продолжает поиски, надеясь, что рано или поздно нужный костюм непременно подвернется.

Туда, вниз. Крис не спускался вниз, на этажи магазина, уже очень давно. Наверное, года два. Два года он жил затворником над гигамаркетом, в своем замкнутом пространстве между полом и крышей, отрезанный от всякого человеческого общения: компанию ему составляли только братья, Пёрч да неуловимая, пугливая прислуга, которой было строго-настрого наказано немедленно покидать помещение, случись туда войти Крису или кому-нибудь из братьев. Если вдуматься, довольно странный образ жизни, но, тем не менее, вполне устраивающий и его самого, и всех остальных. Стоит лишь представить альтернативу – возможность жить где-нибудь там, в кишащем муравейнике города, смешавшись с людской толпой, – и избранный ими способ существования сразу же кажется самым желанным, пусть и немного монашеским.

Крис гадает – остался ли магазин таким, каким он его помнит, или все там теперь по-другому, – и догадывается, что, скорее всего, ничего не изменилось. «Дни» похожи на гранитную гору: самой своей громадностью они сопротивляются любым переменам, кроме дальнейшего роста. Значит, там все как всегда – те же отделы, те же продавцы, те же покупатели…

Внезапно свист замирает на губах Криса. Ему вдруг с излишней ясностью вспоминается тот последний раз, когда он побывал внизу. В тот день Крис вернулся домой после окончания университета, и почему-то, вместо того, чтобы воспользоваться частным лифтом, поднявшись от парковки на Фиолетовый этаж, он решил проехаться на эскалаторах до Синего и уже там сесть на лифт. Это задумывалось как нечто вроде триумфального шествия домой, и в окружении целой гвардии телохранителей Крис, разумеется, ощущал себя в роли воина, возвратившегося из победоносного дальнего похода, – пока не заметил, как таращатся на него покупатели, мимо которых он проходил. Его провожали взглядами десятки пар любопытных глаз.

Он с легкой дрожью гонит это воспоминание. Теперь-то он старше, благоразумнее, да и, в конце концов, вполне естественно, что сын Септимуса Дня стал предметом всеобщего интереса.

Правда, в тех пристальных взглядах покупателей проскальзывало не только любопытство. Они глазели на него так, будто все про него знали, – глазели с отвращением.

Он мог бы возразить, что это собственное воображение сыграло с ним дурную шутку, если бы время от времени не замечал того же выражения в глазах братьев. А иногда видел нечто подобное и в глазах отца. За обеденным столом он то и дело ловил на себе осторожный взгляд старика. Да и школьные товарищи порой косо на него посматривали. И студенты-однокашники. Эти взгляды словно обладали физическим весом, оказывая чувствительное давление на объект своего пристального внимания.

Обвиняющие взгляды. Негодующие взгляды.

Тут Крис начинает ощущать в голове легкое царапанье.

Царапающий звук, как представляется Крису, издается тварями с крысиными когтями – когтями, похожими на острые белые полумесяцы, под которыми затаилась всевозможная гнилостная зараза. Он знает – нельзя ни прислушиваться к тихой вкрадчивой возне этой твари, ни позволять ее когтям подобраться слишком близко. Он снова переключает внимание на стоящую перед ним задачу.

Костюм из верблюжьей шерсти ярко-имбирного цвета? Ну нет. Дудки.

Мешковатый пиджак из шотландки в зелено-рыжую клетку, с такими же брюками? Да, к подобному наряду недостает только клоунских башмаков и цветочка в петлице впридачу.

Он продолжает рыскать среди вешалок, стараясь не думать о цели, ради которой ищет костюм, стараясь думать лишь о положительных сторонах доверенного ему поручения, о том, что наконец-то братья готовы отнестись к нему серьезно.

Однако зловредную тварь, выбравшуюся из своего логова, не так-то легко загнать обратно. Поскрипывающим шепотком она напоминает Крису о материнской любви, которой он никогда не знал, о жгучей зависти, которую всегда испытывал, когда других мальчиков забирали из школы на выходные родители (оба – и оба улыбаются, отец жмет сыну руку, мать заключает в объятья), тогда как ему приходилось довольствоваться наемным шофером-телохранителем – угрюмым и бдительным. Тварь нашептывает ему об основном праве, которое отпущено почти любому другому живому существу и в котором было отказано ему, и шипит ему на ухо свистящее имя того, кто повинен в этом лишении.

– Нет. – Крис вынужден исторгнуть это слово откуда-то из глубины. Небесно-голубой шелковый костюм дрожит у него в руках. Он плотно смыкает веки и прижимает лоб к краю полки с пуловерами. Обнажившиеся верхние зубы кусают нижнюю губу.

Все, что еще несколько минут назад виделось ему в радостном, радужном свете, мгновенно рассыпается. Его воодушевление при мысли о предстоящей задаче вмиг пропадает, словно мыльный пузырь, лопнувший от тычка чьего-то зловредного пальца. Крис пытается вернуть прежнее оптимистичное настроение – ощущение почти-неуязвимости, – которое на крыльях вальса вынесло его из Зала заседаний и кружило, пока он спускался по винтовой лестнице и шел по коридорам Фиолетового этажа до дверей квартиры, но напрасно: настроение испорчено безнадежно, а все попытки вернуть его лишь усугубляют порчу.

И та тварь – для которой Крис не находит названия, лоскутное существо, скроенное из сомнений, чувства вины и паранойи, – пуще прежнего возится и гнусавит.

А что, если поручение, доверенное ему братьями, невыполнимо? Что, если уладить спор окажется невозможно? Что, если они ждут его провала? В конце концов, в случае его неудачи, этот провал раз и навсегда оправдает их изначальное недоверие. Им больше не придется выискивать отговорок для того, чтобы впредь отказывать ему в равном статусе. Поражение там, внизу, явится для них доказательством того, что на него нельзя полагаться. Эта неудача станет примером, на который будут ссылаться всякий раз, как ему вздумается предъявить претензии на свою долю наследной власти. «Послушай, Крис, – скажут они ему, – ты только вспомни, что случилось в последний раз, когда мы доверили тебе дело. Ты только вспомни, что за кашу ты тогда заварил».

Костюм выскальзывает из рук Криса, с шуршаньем падая на пол, и превращается в причудливую волнистую лужу небесно-голубого цвета.

Есть один способ избавиться от назойливой твари, загнать ее обратно в логово. Безотказное средство. Опробованное и проверенное.

Но он же дал обещание братьям.

Он представляет себе, как они сейчас смеются над ним, мысленно видит их лица вокруг стола: Субо хихикает, Питер усмехается, Чедвик давится почти беззвучным смехом. Серж хохочет во всю глотку, «Горни тихонько фыркает, а Понди хрюкает в полный голос. Смеются они потому, что и не думали всерьез верить, что он сдержит данное слово, выполнит свою половину обязательств. Смеются потому, что с его стороны глупо было даже пытаться.