Доктор Сон

«Мы ему нужны больше, чем он нам», сказал тогда Билли.

И вот парень здесь. Сидит, наклонившись вперед, словно в очередном автобусе или за барной стойкой, а винищем несет на весь коридор. Кингсли, у которого выработалось чутье гурмана на подобные запахи, без труда определил пойло. «Тандербёрд». Как в той салунной присказке: «Кто идет? — „Тандербёрд“! А цена? — Пей до дна!» Но когда Торранс посмотрел на Кингсли, тот увидел в глазах парня одно лишь отчаяние.

— Меня к вам Билли послал.

Кингсли промолчал. Он видел, что парень борется, собираясь с мыслями. Это было видно по его глазам; по загнутым книзу уголкам рта; но в основном по тому, как парень держал бутылку: он ее любил, ненавидел и нуждался в ней одновременно.

Наконец, Дэн выдавил из себя слова, от которых бежал всю жизнь.

— Мне нужна помощь.

Он провел рукой по глазам. Кингсли нагнулся и ухватился за бутылку. Мгновение парень держался за нее… потом отпустил.

— Тебе тошно. Ты устал, — сказал Кингсли. — Это я вижу. И не надоело тебе тошниться?

Дэн посмотрел на него. Горло ходило ходуном. Наконец, пересилив себя, он сказал:

— Вы даже не представляете, насколько.

— Может, и представляю. — Из своих огромных брюк Кингсли достал огромную связку ключей. Один из них он вставил в замок двери с надписью «Муниципальная служба Фрейзера» на матовом стекле. — Заходи. Давай поговорим.

Глава вторая

ДУРНЫЕ ЧИСЛА

Пожилая поэтесса с итальянским именем и совершенно американской фамилией держала на коленях спящую правнучку и смотрела видео, которое муж ее внучки снял три недели назад в родильном зале. Видео начиналось с заставки «Абра появляется на свет!» Изображение дергалось, и Дэвид старался, чтобы ничего медицинского не попало в кадр (слава тебе, Господи), но Кончетта Рейнольдс видела взмокшие от пота волосы Лючии, прилипшие ко лбу, и слышала ее вопль «Да тужусь я!» в ответ на увещевания сестры тужиться, и заметила капельки крови на голубой простыне — не слишком много, но достаточно для того, чтобы собственная бабушка Четты сказала: «Все по-честному». Но, разумеется, не по-английски.

Камера дернулась, когда в кадре наконец появился младенец, и Кончетта почувствовала, как бегут по спине и рукам мурашки от крика Люси: «У нее нет лица!»

Дэвид, сидевший сейчас рядом с Люси, фыркнул. Потому что, конечно же, у Абры было личико, и очень миленькое. Четта опустила глаза, словно для того, чтобы самой в этом удостовериться. Когда она снова подняла их на экран, новорожденную уже передавали на руки матери. Спустя еще тридцать-сорок секунд беспрестанного дерганья появилась еще одна карточка: «С днем рождения, Абра Рафаэлла Стоун!»

Дэвид нажал на пульте кнопку СТОП.

— Ты — одна из немногих, кто вообще это когда-нибудь увидит, — категорически заявила Люси. — Стыд какой.

— Прекрасное видео, — сказал Дэйв. — И уж кто-кто, а сама Абра точно его посмотрит.

Он покосился на жену, сидевшую рядом с ним на диване.

— Когда достаточно подрастет. И если ей захочется, конечно.

Он похлопал Люси по колену, потом улыбнулся бабушке жены, женщине, которую он уважал, хоть и недолюбливал:

— А до того момента запись будет лежать в банковском сейфе вместе со страховкой, документами на дом и миллионами, которые я заработал на продаже наркотиков.

Кончетта улыбнулась, чтобы показать, что шутку поняла, но лишь слегка — дабы продемонстрировать, что находит ее не особенно смешной. Абра все спала и спала у нее на коленях. «В каком-то смысле все дети рождаются в рубашке, — подумала Кончетта, — их личики скрыты за завесой тайны и будущих возможностей. Может быть, стоит написать об этом. А может быть, и нет».

Кончетта приехала в Америку в возрасте двенадцати лет и английским владела превосходно — что неудивительно, ведь она была выпускницей Вассара и профессором (уже в отставке) именно этого языка, — но в душе ее были живы все суеверия и бабушкины сказки. Иногда они отдавали ей команды, и при этом всегда говорили по-итальянски. Четта была уверена, что большинство представителей мира искусства — хорошо адаптированные шизофреники, и что она сама не является исключением. Она знала, что суеверия — это чепуха; и все же плевала между пальцев, если дорогу ей переходила черная кошка или ворона.

Большей частью она была обязана этой шизофренией «Сестрам Милосердия». Сестры верили в Бога, верили в божественную природу Иисуса, верили, что зеркала суть колдовские озера, и что у девочки, которая слишком долго в них смотрится, вырастут на лице бородавки. Именно эти женщины руководили жизнью Кончетты с семи лет и до двенадцати. За поясом они носили линейки — не для того, чтобы что-то измерять, а чтобы лупить ими, — и не могли спокойно видеть детского уха, не испытывая желания его надрать.

Люси протянула руки к малышке. Четта не без сожаления отдала ее. Девочка была просто чудо как хороша.

В двадцати милях к юго-востоку от Абры, спящей на руках Кончетты Рейнольдс, на собрании общества Анонимных Алкоголиков Дэн Торранс слушал какую-то корову, нудевшую о сексе со своим бывшим. Кейси Кингсли велел ему посетить девяносто собраний за девяносто дней, и эта полуденная встреча в подвале методистской церкви Фрейзера была восьмой по счету. Дэн сидел в первом ряду — еще один приказ Кейси, известного в этих кругах как Большой Кейси.

«Те, кто хочет исцелиться, сидят в первом ряду, Дэнни. Задний ряд на встречах АА у нас называется Проходом несознанки».

Кейси же дал ему блокнотик с фотографией на обложке, на которой океанские волны разбивались о скалистый мыс. Над фотографией был напечатан девиз, который Дэн понимал, но не особенно любил: «Большой путь начинается с первого шага».

— Будешь отмечать в этом блокноте все собрания, на которых побывал. И смотри, будь готов по первой моей просьбе достать его из заднего кармана и продемонстрировать идеальную посещаемость.

— Уж и поболеть нельзя?

Кейси расхохотался:

— А ты и так каждый день болеешь: ты проспиртованный алкаш. Хочешь знать, что сказал мне мой куратор?

— По-моему, вы уже говорили. Фарш обратно не прокрутишь, так?

— Ты не умничай, а слушай.

— Я слушаю, — вздохнул Дэн.

— Тащишь свою жопу на собрание, — продолжил Кейси, — а если она у тебя по дороге отвалится, сложишь в кулечек и с собой понесешь.

— Как мило. А если я просто забуду?

Кейси пожал плечами:

— Тогда найдешь себе другого куратора, такого, который верит в забывчивость. Я — нет.

Дэн, чувствовавший себя хрупкой безделушкой, только что подкатившейся к краю очень высокой полки, и готовой грохнуться на пол, не хотел ни другого куратора, ни каких-либо перемен вообще. Он был в полном порядке, но чувствовал себя уязвимым. Очень уязвимым. Чуть ли не лишенным кожи. Видения, терзавшие его сразу после приезда во Фрейзер, сошли на нет, и хотя он часто думал о Дини и ее малыше, эти мысли были не такими болезненными. В конце почти каждого собрания АА кто-нибудь читал Зароки. Один из них звучал так: «Мы не будем жалеть о прошлом, но и оставлять его за закрытой дверью не хотим». Дэн подумал, что никогда не перестанет жалеть о прошлом, но хотя бы прекратил попытки закрыть дверь. Что толку, если она все равно снова распахнется? У этой сволочи нет даже щеколды, не говоря уж о замке.

Сейчас он принялся выводить одно-единственное слово на странице подаренного Кейси блокнотика. Аккуратными печатными буквами. Он не имел ни малейшего представления о том, что делает или что это значит. И слово это было «АБРА».

Тем временем ораторша подошла к концу своего отчета и разрыдалась, объявив сквозь слезы, что хотя ее бывший — дерьмо, и она по прежнему его любит, она все же благодарна за то, что не сбилась с пути трезвости. Дэн поаплодировал ей вместе с остальными завсегдатаями дневных собраний, а потом принялся закрашивать буквы ручкой. Обводить их. Делать более заметными.