Овсянки (сборник)

морские окуни, камбалы, тунцы, горбуши, терпуги, кефали, семги

рыба — королева в химии любви. волшебница-королева. это отлично известно. уже один ее вид в магазине или на рынках — замороженный и несчастный — будоражит фантазию тела. искристые эротические абзацы о том что творится с хмурыми бабами — енисейскими или вычегодскими — поевшими к примеру окуневой ухи писали в серьезных трактатах еще дореволюционные этнографы. различный беспозвоночный морской народ — из тех что умнее чем люди — навроде головоногих — еще более сильные королевы и короли: однако им сложнее вскарабкаться на наши вятские столы — поэтому здесь о них мы говорить не будем. некоторая хищная речная и любая морская рыба съеденная желательно в сыром виде обратится в фонтаны и фейерверки — которые ворвутся в нашу спальную комнату — или настигнут нас на пути за обоями в хозяйственный магазин. обои тогда мы бросаем в урну — и бежим в ближайшую сирень, в ближайший подъезд если очень холодно. ихтиотерапия — большая наука — которая должна быть создана. ведь рыба лечит любую болезнь. купить вот хотя бы замученного морского окуня на кировском рынке — такого красного с большими глазищами. рыбины сразу четыре. почистить — и с кем-нибудь съесть: вот и до самого утра праздник! вот и победа над усталостью, над сомнением! или принести в гости к подруге в пакете пару замороженных тунцов. пока они оттаивают — можно поговорить если есть о чем — или посмотреть телевизор. постоянно забегать в кухню — пальцами тыкать в стальные тунцовые спины. и наконец-то вскочить на них полуоттаявших верхом и начать кружиться по комнатам — со скоростью этих самых красивых и самых удачливых пловцов — целуясь до крови — разбивая плафоны — разбрасывая одежду. можно пропарить жирного терпуга в импровизированной пароварке — и провалиться в душистый густой разврат — опустив жалюзи, задернув занавески — не успев как следует отмыть терпужиные руки — заскрипеть в терпуговом клею! можно в самом начале зимы наесться оранжево-матовой семги — разбавляя ее пожар квашеной капустой смешанной с журавиной-клюквой. и после всю первую половину зимы лепиться друг с другом в хорошо проветриваемой комнате. другую же половину — спать: склеившись до весны.

за столом

я сижу за письменным столом. справа от меня стоит стакан пива — слева стакан кваса. ноги в фотографической ванне наполненной шишками. не закрывая глаза я вижу прошедший год: в правом от меня стакане массандровский сурож. в левом — отвар шиповника. шишки под ногами те же. до чего же я — радостная картина: ухватился за жизнь четырьмя конечностями — и сижу. улыбаюсь — даже подмигиваю. продавщице из ‘культтоваров’ при повороте на вятские поляны — ангелу-силуэту на кресте с маковки уржумской пожарной церкви.

jeho prapor nade mnou je láska

и знамя его надо мной — любовь.

мои изумрудные муллы

мне так радостен месяц рамазан! так мне дорог! в нашей волго-вятской полосе он — я думаю — самый светлый. в масштабах изумрудного мира. вполне может такое быть. ведь в аравии и в иране в рамазан солнечно и сочно. а у нас на притоках вятки — пустые улицы и мокрый снег. там сандалии и спасающие от жары одежды — здесь резиновые сапоги и утиная тревога небес. листья — сломанные зонты. рамазан подвижен по-лунному — и в последние годы приходится на прохладу: то в ноябрь вдавлен сильнее — то захватывает больше октября. самые северные мусульманские селения — татарские деревни — со всех сторон окружали меня с детства. правоверные ходили — ходят: в месяц рамазан шелестят взгляды — походки пружинят неторопливо: разбиты тротуары — грунтовки разжижены. в глубине спокойных лиц — улыбки-полумесяцы. и на моем лице тоже немножко похожая улыбка. или мне так кажется. благодаря тому что многие живущие рядом люди встречают свой чистый месяц который лучше тысячи остальных, думают о закованном в цепь шайтане отказываясь от питья и пищи — и наши жизни в это время года становятся значительнее и теплее. в деревянных мечетях горит свет. мы знаем что если туда заглянем — увидим вереницы сапог и калош — расставленных на сплющенных картонных коробках. деревенские хазраты — вот это личности! они учились на учителей географии в кирове в казани в ижевске. потом — духовному ремеслу в ливане в ираке в сирии. некоторые — в небесном городе хартум — там где река нил распадается на голубой и белый. или соединяется. как кому нравится. учились на отлично — и охотно расскажут вам о запахах судана — если спросите. о библиотеках йемена — о ветре в портах джидды и бушира — о первой своей любви. коран и хадисы мухаммеда — самая сладкая поэзия. хазраты зажмурятся и прочитают вам арабские стихи — халифа аль-валида, аль-мутанабби, аль-удри… что-нибудь про женские шеи и родинки. глаза у них увлажнятся. скажут: это ведь как коран почти что. они принесут вам гусиного супа пожирнее — и кашу с бараниной — и губадью как солнце. будут сами подливать вам чай и придвигать финики. кушайте кушайте! вы ведь не на посту! рамазан — щедрый месяц! после прыгнут с крыльца в резиновые сапоги — отодвинут ногой индюка от калитки — поспешат в мечеть — меся грязь черки-бибкеевских, чубья-чуричинских или урта-атяшевских улиц — балансируя руками. я за ними — и тоже балансирую. мы гуси — я и хазраты. то и дело нам попадаются курящие подростки. хазраты ахают и хватаются за сердца. окликают по именам курильщиков и грозят кулаками долго и выразительно. ветер. галочьи крики. вот ведь!.. вот!.. а еще в мечеть ко мне на занятия ходили!.. я их не успокаиваю — а огорчаюсь вместе с ними. как на том горящем зеленым костром востоке мне хочется взять расстроенных хазратов ладонь на ладонь — и так идти. в мечети прохладно. все уже собрались. мы с хазратами разуваемся и проходим в маленькую комнату — где сбрасываем куртки. хазраты нахлобучивают тюрбаны и бегут к ожидающим намаз мужчинам — берут микрофоны в руки — набирают в легкие воздуха — нажимают на кнопки отправляющие голоса в хрусткий воздух через высокий балкон. я стою у дверей. надо бы сесть — но мне не сидится. хазраты поют азан. в узких окнах мечети — ноябрьский вечер. вне азана — и месяца рамазан горящего последними рябинами мне трудно представить собственный личный мир. рамазан еще несколько дней продлится. а потом закончится год. в году одиннадцать месяцев. идущий за рамазаном декабрь — уже не год — а чудесная всем награда — подарок от года прожитого — ушедшего в ноябре. я стою у тусклой стены и смотрю людям в спины. и очень жалею о том что среди возможного прочего никогда не стану таким деревенским хазратом — поющим в мечети азан в микрофон — азан плывет с минарета над пожухлой улицей — грозящим пальцами и кулаками курящим в рамазан негодникам.

в поле

мы ехали полем из деревни старый убей в убей малый. все это были чувашские деревни — в самой середине дрожжановского района на юго-западе татарии. где-то за перелесками прятались еще убей средний и убей новый. нижний убей когда-то еще был — да его почему-то бросили. этот дрожжановский район — вы знаете — я его называю босния и герцеговина. что-то с ним не так как везде. на вид район как район — татарское и чувашское население. но я его до смерти боюсь — и люблю до смерти. мы ехали на ‘газели’ — дорога была грунтовая и страшно перекореженная. был поздний октябрь — с обеих сторон тускнела земля покрытая многолетними растениями. мы стали нагонять идущий впереди трактор с прицепом. в прицепе по периметру сидели люди — и смотрели как скоро мы приблизимся. люди были сильно закутанными: женщины в двух платках — мужчины с поднятыми воротниками и в зимних шапках — дети в каких-то шубах. все были застывшие как прутья изгороди. сыпал мелкий снег. трактор прыгал на ломаном грунте — люди тряслись но не гнулись — что-то посередине поддерживали. я сразу подумал что в тракторе везут покойника. так и было. скоро мы разглядели край гроба и украшенное мертвое лицо. рядом с трактором бежала собака — и выла. бросалась под колеса. я закрывал глаза чтобы не видеть как лопнет ее дурная башка. мы стали обгонять трактор. в его кабине кроме водителя еще уместились две девушки. трактор внезапно заглох. и наша ‘газель’ заглохла. собака выла и каталась по земле. я открыл окно и сказал: каçар (прости). протянул сидящим бутылку водки из наших дорожных запасов. молодая женщина наклонилась и ее у меня взяла. кто-то с прицепа протянул мне домашнего пива в пластиковой бутылке и несколько конфет. я спросил: каймалла юрать-и? (можно ехать?) мертвый мужчина уселся в гробу и сказал: ыранччен! (до завтра.) мы завелись и обогнали трактор. нам было сильно не по себе весь этот день и последующий. хотя мы конечно понимали что едва ли покойник говорил буквально.