Тропою архаров

Обратный путь от Уй-таса мы проделали по долине реки Тарлагана. Было и странно и приятно видеть среди пустынь и сухих степей зеленую цветущую узкую щель. Между обрывистых, крутых склонов струилась небольшая речка, вдоль нее колыхалась стена тростника, а рядом, по берегам, росли деревья и кустарники. Дорожка по Тарлагану то шла по склону над рекой, то спускалась к самой воде, ныряя в гущу тростника, и он шуршащей зеленой стеной окружал нас. Он был удивительно хорош, этот тростник, переплетенный вьюнками. Зеленый, шелестящий, он сводом смыкался над узкой тропинкой. После слепящего света и жестокого зноя прохлада и полутень охватывали все тело, хотелось так и стоять здесь, слушая журчание реки, невидимо струящейся где-то рядом, всей кожей впитывать прохладу, бездумно любоваться непрерывной игрой светотени, слушать легкий шелест тростника.

В эту ночь наш лагерь стоял недалеко от Тарлагана. Вечером, когда я лежал под небольшим тентом и переписывал дневник, ко мне пожаловал гость. На раскрытую страницу дневника выскочил огромный розовато-желтый паук. На высоких членистых волосатых ногах было подвешено небольшое желтоватое тело. Бессмысленно уставившись на огонь, паук застыл у меня на бумаге.

Это был очень крупный паук, его нельзя было бы покрыть стаканом, он бы не поместился там. Вот пиалой его можно было накрыть целиком. Неожиданно другой, пробежав по мне от каблуков до шеи, спрыгнул с плеча к фонарю «летучая мышь». Третий выскочил из-под высоко приподнятого края тента и остановился рядом с первым. Большие, волосатые, они были чем-то неприятны. Сначала я с интересом наблюдал за ними, но потом они мне надоели, и я стал выбрасывать их. Через некоторое время их стало так много, что перед палаткой, там, куда доставал свет «летучей мыши», шевелилась почти вся земля. Мне стало противно, я поймал двух таких пауков и посадил их в стеклянную банку, а затем потушил свет и лег спать. В темноте несколько пауков еще пробежали по мне, но я спокойно заснул.

На следующий день к нам приехали землемеры, и от них я узнал, что эти здоровенные пауки – фаланги, укус которых очень болезнен, а иногда смертелен.

В эту ночь, хотя возле палатки никаких фаланг не собиралось, так как я огня не зажигал, я долго не мог заснуть, и малейший шорох в траве заставлял меня вскакивать.

Простояв несколько дней у Тарлагана, мы пошли по направлению к Чу, а затем вниз по ней вплоть до селения Гуляевка, где начинаются бесконечные Чуйские плавни.

Два дня провели мы, погрузившись в это море тростника, и даже ночевали среди плавней на каком-то небольшом островке.

Впоследствии я работал на Дальнем Востоке и на Севере, где комаров и гнуса достаточно, но такого обилия этой кровососущей нечисти, как на Чу, я никогда не видывал ни до, ни после этого.

Вечером, по команде проводника, мы отпустили лошадей, и они залезли по самые ноздри в воду, а мы сами всю ночь то задыхались, покрываясь с головой одеялами, то с остервенением били себя по лицу и рукам. Спать не пришлось. Утреннее солнце осветило наши распухшие, искусанные физиономии. Когда я отправился умываться, на меня глянула из воды такая отвратительная рожа, что не удивительно, почему лошади долго не подпускали нас к себе.

Через несколько дней мы опять были в Благовещенке. Здесь мы отъедались и отдыхали. Начальство переоделось в очень миленькое шелковое платьице, нацепило на обе руки золотые браслеты и гуляло по улице. Нас оно заставило ходить за собой. Впереди шло начальство, а мы с Васькой несколько сзади. Мы с Васькой разговаривали, а начальство молча со снисхождением взирало на местных жителей через пенсне. С некоторым удивлением наблюдали чайханщики, погонщики ослов и местные старожилы это прогуливающееся общество. Мы прошлись с Васькой раз, а затем удрали, прибежали во двор, где остановилась экспедиция, легли и долго смеялись.

Начальство вечером выразило нам неудовольствие, что мы оставили ее одну, и заявило, что мы на редкость невоспитанные молодые люди. Мы не возражали,- это было правильно.

Вечером мы с Васькой отправились в местное земельное управление за картой совхозных земель для дальнейшей работы.

Нас встретил мой старый знакомый Иван Иванович.

– Подождите,- сказал он и ушел в дом.

Затем в доме был слышен голос Ивана Ивановича, распекавшего кого-то, до нас довольно ясно доносились такие слова, как «лодырь», «выгоню лоботряса» и т. д. Ему тихо и вкрадчиво отвечал другой голос, судя по интонации, дававший клятвенные заверения. Голос этот мне чем-то смутно был знаком.

Иван Иванович опять вышел на крыльцо и, извинившись, обещал, что карта будет готова завтра.

Мы пошли по засыпающему поселку и постояли на окраине. В небе начали зажигаться звезды, тихий теплый ветер, переполненный полынной горечью, веял нам в лицо. Над головой неясно шелестели листья тополей. Было тихо и очень хорошо.

Васька сел на дорогу и задумался. Я стоял; мне казалось в эту минуту, что нет ничего лучше, как остаться тут навсегда и вот так каждый вечер выходить сюда, смотреть на засыпающую степь и слушать шорох листвы.

– Знаешь,- тихо-тихо сказал Васька,- мне бы ужасно хотелось нарисовать вот это – засыпающую степь и просыпающиеся звезды. Но, пожалуй, это нельзя. Нельзя. Не получится. Я не смогу написать так, чтобы был и теплый ветер, и шелест листвы над головой. А ведь есть, есть такие мастера, ведь когда смотришь на картины Верещагина, тебе в лицо дышит жаром пустыня. А у меня все как-то чушь и мелочь, не то, что хочу, не то, что чувствую.

Мы помолчали и пошли назад в тот двор, где была наша база.

Горел костер, и ужин был готов. Мы поужинали втроем с Екатериной Михайловной. Начальство уже убралось в свою палатку.

Васька все пытался при свете костра что-то нарисовать в своем альбоме очень черным и очень мягким карандашом. Он портил лист за листом своими набросками, хмурился, вскакивал и опять садился.

Мы молчали. В тишине послышался приближающийся говор. Говорили двое, они остановились у ворот и не вошли. Один из голосов явно принадлежал Зине. Но кто был второй?

Мы переглянулись с Васькой и улыбнулись друг другу с полным пониманием.

– Кого же это наша Зинуша подцепила? – тихо, продолжая прислушиваться, сказал Васька.- Сильна!

И тут…

И тут до невероятия знакомый баритон произнес:

– Когда я был в Сингапуре!..

И опять в затихающих джунглях раздался грозный рык «полосатого убийцы» – тигра, опять шелестела сухая трава и «молчаливая смерть» – черная двухметровая кобра вползала в палатку истомленных путников, опять с диким криком лезли на борт, цепляясь за такелаж, малайские пираты. Горело золото кладов, алмазы величиной с куриные яйца сыпались из мешков, как картошка, прекрасная баядера закалывалась отравленным ятаганом.

А мы с Васькой сидели и молчали.

– Послушай,- неожиданно сказал Васька,- а тебе не кажется, что ведь он точка в точку повторяет то же, что и тогда в вагоне?

– Похоже что так,- должен был согласиться я.

Послушали мы, послушали, переглянулись, потянулись и

стали расстилать свои спальные мешки.

– Слушай,- через некоторое время сказал я Ваське, ты не думаешь, что к нашей Зинке подползает двухметровая кобра?

– Ничего,- спокойно сказал Васька,- я думаю – ничего. Я думаю, она спасется и без помощи кровного брата, водителя слонов. Она девка самостоятельная. Она же псковская, а нашим пскобарям никакие пираты не страшны.

Мы уже засыпали, когда я вдруг очнулся от какого-то резкого звука, точно кто-то близко, рядом хлопнул в ладошки. Я приподнялся. Васька тоже сидел в своем спальном мешке. И тогда из-за ворот ясно и громко донеслось: «Нахал!» Это был голос Зины. Затем мы услышали шаги Зины, входившей в ворота.

Мы легли и притаились.

Зина нашла свой мешок и долго устраивалась, а когда она уже перестала вертеться и шуршать, Васька громко, отчетливо и с богатой вибрацией в голосе произнес:

– Когда я был в Сингапуре!..

Мне кажется, Васька тут же пожалел о своем непродуманном выступлении. Зина ведь разулась и тяжелые ботинки были у нее под рукой. Она кинула их с завидной меткостью, несмотря на темноту.