Страница 33 из 49
Повисшее молчание резало уши, как протекающий кран.
— Или вот как бывает, — отвечая своим мыслям, заметил вслух Корней. — Во сне вызывают тебя к доске, учитель задаёт трудную задачу. Ты пыхтишь, краснеешь, уж и пот на лбу выступил, и в мелу весь, да только напрасно. Чешешь затылок, а в голову ничего не лезет! И вдруг сосед по парте руку тянет, чтобы в два счёта задачу решить. И ты не понимаешь, как же ты сам раньше не догадался. Но ведь это твой сон, ты одновременно в нём и зритель, и режиссёр, тогда почему решение было тебе неизвестно? Если ты один выступаешь в трёх лицах — и за себя, и за товарища, и за учителя? Значит, внутри себя мы вовсе не одни и снами распоряжаемся лишь частично, как и жизнью…
Разговор не клеился. Слова подбирали тяжело, точно тащили из колодца полное ведро.
Корней подумал, что люди, как перепелиные яйца — их кропят разные пятна, а в гнезде не различить. Но сказал совсем другое:
— К прозрению, как к рекорду или смерти, идёшь всю жизнь…
— А мне сдаётся, — невпопад заметил Егор, ковыряя ногтем расчёску, — что мы давно умерли и теперь бродим по земле, как призраки…
Егор прожил с женой так долго, что после развода навсегда запомнил свою первую безбрачную ночь. «Заруби на носу, дорогой, — мурлыкала жена, жмурясь так, что её изогнутые ятаганом ресницы прятали кошачьи зрачки, — о чём бы ни говорили мужчина и женщина, речь всегда идёт о сексе». Жена была страстная, и Егор просыпался со следами зубов на щеке. А в то утро вместо укусов на щеке красовался отпечаток от пуговицы на наволочке.
Семейная жизнь, как безопасная бритва, — от постоянного пользования притупляется. Корней был женат, казалось, с рождения. У его жены был абсолютный музыкальный слух, она всё время напевала популярные мелодии, попадая в ноты также легко, как ему в лицо, когда плевала. Корнею врезалась в память их поездка к морю, дешёвая гостиница, в которой они провели медовый месяц, и пропахший тиной пляж, на котором ему впервые захотелось прекратить её пение. Он так и не понял, почему не убил жену, прожив с ней столько лет. «Жизнь — это суд, на котором разбирается одно и то же дело: судьба против человека», — подумал Корней, слушая, как Егор шепчется с Богом, в которого не верит.
Было время, когда мысли сливаются с воспоминаниями, а желания сбываются, если загадать их, скрестив за спиной пальцы.
Тусклое солнце плющилось о горизонт, и на шестах уже горланили зорю петухи.
— С лица воду не пить, — безразлично заметил Корней.
— Встречаются такие, что им у зеркала ужинать — значит аппетит портить… — меланхолично откликнулся Егор. — От них даже отражение в зеркале морщится…
И опять замолчали.
— Наша жизнь, как драный тулуп, — вдруг произнёс Егор, — выверни её наизнанку — никто и не заметит… — Его язык удивлённо извлекал слова, будто впервые пробовал их на вкус. — И носить её можно задом наперёд, проживая от смерти к рождению…
Почувствовав, что сморозил глупость, он попробовал выкрутиться:
— В жизни-то всё перемешано — и горе, и радость, и слёзы, и смех…
— Оттого она такая серая? — взвизгнул Корней.
— Чёрная полоса в жизни соседствует с белой, — важно пробасил Егор. — А человеку разрешается её кроить. Можно, к примеру, на несчастнейшую полосу заплатку из счастья поставить…
— Значит, по-твоему, нельзя все страданья одним махом оттяпать?
— Нашёлся такой мудрец. Перед тем, как родиться, ему показали его будущую жизнь. Так он отрезал у неё самые чёрные куски, а потом мало показалось. Когда куцую жизнь посмотрел, взмолился — дайте ещё попробовать. Ему дали. Он снова откромсал те куски, что почернее. И опять недоволен. Можно ещё? А кончилось тем, что от жизни ничего не осталось, так он и не родился…
— Во брешет! — покрутил у виска Корней. — Что же это, по-твоему, человеку жизнь его показывают? Значит, он целую жизнь её смотрит? Тогда зачем же ему на свет появляться?
— Мы своё будущее наперёд знаем, — гнул своё Егор. — Может, и вельможами побывали… Только забываем, кем были на предварительном просмотре…
Стало слышно, как гусеница ест дырявый лист. Молчать было невыносимо, и снова шевелили губами, накалывая тишину на слова.
— На свете все близнецы, — вырвалось у Егора. — Кто напялит парик, тот похож на аристократа XVIII века.
Егор стянул парик, сверкая лысиной, растёр по одежде пудру.
— Можно? — протянул руку Корней.
Лето выдалось сухим, жарким, опалённые листья, точно бумажки с нарисованными скелетами, то и дело слетали с развесистой липы.
Егор промолчал, наблюдая, как оса точит в складках коры ядовитое жало.
— Не все люди одинаковые, — пробурчал Корней, — их отличает положение под солнцем. Даже поменявшись с отражением в зеркале, становишься другим… Хочешь, попробуем?
— От перемены мест слагаемых сумма не меняется, — кивая, усмехнулся Егор.
Теперь справа оказался Корней.
А слева — Егор.
— От перемены мест слагаемых сумма не меняется, — кивая, усмехнулся Корней.
— Не все люди одинаковые, — пробурчал Егор, — их отличает положение под солнцем. Даже поменявшись с отражением в зеркале, становишься другим… Хочешь, попробуем?
Корней промолчал, наблюдая, как оса точит в складках коры ядовитое жало.
Лето выдалось сухим, жарким, опалённые листья, точно бумажки с нарисованными скелетами, то и дело слетали с развесистой липы.
— Можно? — протянул руку Егор.
Корней стянул парик, сверкая лысиной, растёр по одежде пудру.
— На свете все близнецы, — вырвалось у него. — Кто напялит парик, тот похож на аристократа XVIII века.
Стало слышно, как гусеница ест дырявый лист. Молчать было невыносимо, и снова шевелили губами, накалывая тишину на слова.
— Мы своё будущее наперёд знаем, — гнул своё Корней. — Может, и вельможами побывали… Только забываем, кем были на предварительном просмотре…
— Во брешет! — покрутил у виска Егор. — Что же это, по-твоему, человеку жизнь его показывают? Значит, он целую жизнь её смотрит? Тогда зачем же ему на свет появляться?
— Нашёлся такой мудрец. Перед тем, как родиться, ему показали его будущую жизнь. Так он отрезал у неё самые чёрные куски, а потом мало показалось. Когда куцую жизнь посмотрел, взмолился — дайте ещё попробовать. Ему дали. Он снова откромсал те куски, что почернее. И опять недоволен. Можно ещё? А кончилось тем, что от жизни ничего не осталось, так он и не родился…
— Значит, по-твоему, нельзя все страданья одним махом оттяпать?
— Чёрная полоса в жизни соседствует с белой, — важно пробасил Корней. — А человеку разрешается её кроить. Можно на несчастнейшую полосу заплатку из счастья поставить…
— Оттого она такая серая? — взвизгнул Егор.
— В жизни-то всё перемешано — и горе, и радость, и слёзы, и смех…
Почувствовав, что сморозил глупость, Корней попробовал выкрутиться:
— Наша жизнь, как драный тулуп, выверни её наизнанку — никто и не заметит… — Его язык удивлённо извлекал слова, будто впервые пробовал на вкус. — И носить её можно задом наперёд, проживая от смерти к рождению…
И опять замолчали.
— Встречаются такие, что им у зеркала ужинать — значит аппетит портить… — меланхолично заметил Корней. — От них даже отражение морщится…
— С лица воду не пить, — безразлично откликнулся Егор.
Тусклое солнце плющилось о горизонт, и на шестах уже горланили зорю петухи.
Было время, когда мысли сливаются с воспоминаниями, а желания сбываются, если загадать их, скрестив за спиной пальцы.
Егор был женат, казалось, с рождения. У его жены был абсолютный музыкальный слух, она всё время напевала популярные мелодии, попадая в ноты также легко, как ему в лицо, когда плевала. Егору врезалась в память их поездка к морю, дешёвая гостиница, в которой они провели медовый месяц, и пропахший тиной пляж, на котором ему впервые захотелось прекратить её пение. Он так и не понял, почему не убил жену, прожив с ней столько лет. «Жизнь — это суд, на котором разбирается одно и то же дело: судьба против человека», — подумал Егор, слушая, как Корней шепчется с Богом, в которого не верит.