Воронка.

Тут Пашка невнятно гукнул, что обозначало… Но это уже было все равно.

— И тогда я стал за ней следить, — Роман вздохнул и взлохматил пухлой пятерней густой черный чуб. — Подумывал профессионала нанять, но было слишком стыдно, что хоть кто-то посторонний узнает. Ненавижу, когда чужие люди копаются в моем грязном белье…

Невольно Седов перебил его:

— А я, кажется, копаюсь…

— Что вы! — Взмахнул пухлой кистью собеседник, — Я же сам к вам с разговорами навязываюсь! И потом вы мне жизнь спасли — какой же вы чужой?

«Да и с женой твоей спал, — скрывая под шершавым цинизмом виноватость, подумал Пашка, — Так что, считай, уже родня!»

— Выследил я тогда Нику… — продолжил Роман. — Выследил, а что дальше делать — до сих пор не знаю! То, что с ней случилось — намного хуже всего, чего я боялся. Поэтому не удивляюсь ничему…

— Так что же вы узнали?

Рассказчик опустил голову. Он выглядел как человек, отказывающийся верить самому себе. Для Седова такое было не внове: ни зрение, ни слух, ни осязание, ни обоняние, ни даже сам разум человеческий, обожествленный и надежный, не могут помочь в такие вот минуты. Правда кажется невесомой, неуловимой, тонкой паутинкой, а собственная обывательская самоуверенность кричат: отвернись от такой жалкой правды, забудь, отбрось ее! Но ты не можешь отбросить и забыть. Ты видишь ниточку над ущельем, где под ногами облака, и точно, неумолимо точно знаешь, что ты откажешься от голоса разума и ступишь на эту непрочную нить. И будешь неловко балансировать, еле продвигаясь вперед и рискуя самой своей душой, на паутинке правды под улюлюканье людей, идущих широкими дорогами, прочно мощенными ложью, самообманами, невежеством. И лишь вера будет хранить тебя от падения.

— Вы и сами можете увидеть то, что увидел я, — наконец произнес Роман. — Нет, серьезно! Я отвезу вас туда, и вы все увидите сами.

— Куда еще отвезете? — Несмотря на возникшее между ними доверие, Паша никуда ехать не собирался. — Вы просто дорасскажите мне свою историю, да я пойду восвояси. Мне надо выпить.

— Выпить? — удивился муж девушки со светлыми волосами. — Это вы всегда успеете. Посмотрите лучше, что вокруг нас творится!

…Такие помещения раньше (а, может, и сейчас) назывались актовыми залами. Паше всегда хотелось соскабрезничать на этот счет, что по-настоящему актовыми залами следовало бы называть спальни, где совершаются нормальные половые акты. Этот актовый (хи!) зал располагался в старом Дворце пионеров, который лет двадцать назад неблагодарные пионеры покинули, переехав со всеми своими медными горнами, бархатными полотнищами и кружком домоводства в здание поновее и посовременнее. Поскольку пионерия почила в Бозе, новый Дворец пионеров вскоре переименовали в Дворец детского творчества, а вот брошенное здание так никому и не понадобилось. Еще полтора года назад, когда между самоубийством и принудительным запоем Паша выбрал второе, здесь были заколочены окна и сорваны двери, а вот сегодня… Только посмотрите на это!

Зал выглядел шикарно: дубовые панели выше человеческого роста, помпезные, цвета старого рубина, балдахины над окнами, расшитые золотом кулисы и занавес на сцене. Под потолком, окаймленном витиеватой лепниной сверкали гигантские люстры, похожие на перевернутые многоярусные хрустальные торты.

— О! — тихо сказал Седов, с удивлением озирая столпотворение, заполнившее помпезное помещение. Он остановился в дверях. Здесь не только яблоку негде было упасть! Здесь и блохе бы лапку отдавили! На сцене шло какое-то действие, но Паша с этим разобрался не сразу. Сначала он остановился в дверях, искоса разглядывая тех, кто стоял рядом с ним.

Это были люди самого разного возраста и социального положения. Впереди Паши, к примеру, стояла совсем молоденькая девчушка с простой русой коской, украшенной дешевой пластмассовой заколкой. На девчушке был надет свалявшийся розовый свитер и даже пахло от нее недельной немытостью. Тут же, плечом к плечу со свалявшимся свитером стоял мужчина лет шестидесяти, похожий на благородно поседевшего светского льва. Бабушки в платочках, бритые затылки над воротами спортивных костюмов, женские головки с блестящими от новомодных шампуней волосами, аккуратно стриженные головы мужчин, проводящих свои дни в душных офисах, банданы с веселыми роджерами — вот что рассмотрел Седов впереди себя.

При таком скоплении народа должно было быть шумно, но было тихо. Удивительно, но никто не шушукался, не хихикал, не переглядывался и не выискивал в толпе знакомых. Люди с предельным вниманием смотрели на сцену, ловя каждую деталь происходящего там.

Внезапно по залу разлились мелодичные аккорды. Паша немного вытянул шею, стремясь уловить звуки музыки, записанной на фонограмму. Будучи немного выше большинства стоявших перед ним людей, Павел сумел, наконец-таки, разглядеть сцену. Там стоял хор. Давненько не приходилось видеть такого! Прямо как в старые добрые времена, певцы были выстроены лесенкой: женщины в синих платьях с пуританскими беленькими воротничками образовывали нижние ряды хора, а мужчины в черных костюмах и голубых рубашках — верхние. После проигрыша они ладно запели. Разбирая слова, Пашка слегка морщил переносицу — смысл песнопения казался ему туманным. Слышались выспренные словосочетания: «земная юдоль», «обитель мрака», «благость спасения», «утоление праведной жажды»… От лексикона разило примитивной культовостью.

«Так это секта! — запоздало сориентировался Седов. — Чего Роман так темнил? Стеснялся признаться, что его жена попала в секту? И чего здесь особенного?!»

В прошлой жизни своей Паша встречал подобные ситуации. После перестройки к нам хлынул мутный поток новой жизни, принесший разное и из разных областей: книги ранее недоступных писателей, вроде Кастанеды или Коэльо, номера «Playboy», гастроли легендарных рок-музыкантов, тряпки с вожделенных лейбами, подержанные тачки, видеотехника, видео— и аудиокассеты для взрослых и детей, бутылки с невероятно мерзким, но модным пойлом, поддельный парфюм, йогурты, сериалы… Ну, и «духовные лидеры» тоже. Новый рынок был ненасытен ко всему, что пришло из-за железного занавеса. Негоцианты материальных и нематериальных товаров писали кипятком от восторга: русские хавают все! Так оно и было, а последствия не замедлили проявиться. Многие особо неразборчивые экс-советские потребители потребив то или иное западное лакомство нещадно мучились диспепсией. Особенно тяжело приходилось жертвам диспепсии духовной. Правда, сами жертвы, одурманенные опытными шарлатанами, муки свои и не осознавали. Зато глубоко и искренне страдали их близкие, наблюдавшие духовное разложение детей или родителей.

Вот тогда-то несчастные домочадцы сектантов появлялись в ближайшем отделении милиции, плакали, жаловались, просили помочь, писали нелепые свои заявления. Органы правопорядка были, увы, бессильны, ибо деятельность религиозных культов ничем Конституцию не оскорбляла и под статьи УК тоже не попадала. Более того, подобные «общественные организации» платили нашему принципиальному государству огромные суммы налоговых отчислений, а, значит, приносили ему намного больше пользы, чем простые граждане. Те самые граждане, чьи судьбы и даже жизни ставились под удар. Так что никто и ни с чем в этой области не боролся.

Одно время, как подсказывала Паше его непропитая память, секты эти просто проходу людям не давали. Почти каждый гродинец, а, может, и каждый россиянин хоть разок, но на собрании какой-нибудь общины побывал и хоть рубль, но сектантам заплатил. А в девяносто третьем году японская секта «АУМ Синрикё» устроила зариновую душиловку ни в чем не повинных людей в метрополитене. После этого еще пару лет разномастное сектантство процветало в Гродине, но люди постепенно разочаровывались в новых духовных лидерах. Практичные Пашины земляки терпеть не могли отдавать свои денежки каким-то краснобаям. Редкий гродинец верил в конец света, а если и верил, то надеялся на «авось», что, в общем-то, было намного разумнее. От этого неверия и «авося» начался спад активности культов и их постепенное угасание. Надолго остались самые стойкие, но их приверженцы были малочисленны и влияние заметно ограничено.