Дарители

Литератор смотрел в окно, полузадернутое синей шторой, и Вита не видела выражения его лица и глаз. Тонкие пальцы подрагивали над клавиатурой, точно вспоминая фигуры некого воздушного танца. Потом они резко порхнули вниз.

Я ведь могу передать все это ему.

— Это уже не важно, — сказала Вита, глядя на повернувшееся к ней лицо. Уже в который раз она отметила, что Литератор везде старательно заменяет имя Баскакова безликим местоимением. — И еще неизвестно, вернется ли он.

Он жив. Я это чувствую. Я всегда чувствую. Родственные связи — вещь почти мистическая, верно?

Вита молча смотрела на него, чуть приоткрыв рот. Губы Литератора растянулись в ухмылке — горькой и в то же время надменной.

Не поняла? Ну, это не удивительно. Я мало похож на своего отца. Больше всего я похож на тролля.

— Баскаков твой отец?! — ее голос от изумления стал визгливым, сварливым. — Твой отец?

А почему, ты думаешь, я так старался?! Только ли для собственного удовольствия?! Я все делал для него — все, что могло принести ему хоть какую-то пользу. Я ничего не жалел. Я себя не жалел. Я знал, что он никогда не сможет даже на йоту полюбить меня, как сына, я знал, что он притворяется, но мне было уже достаточно, что я хотя бы необходим ему. Да, он мой отец. И очень заботливый, надо сказать. Видишь, как он меня устроил. Все есть. Кроме жизни. А ты сейчас рассказала о стольких жизнях… Я бы продал душу дьяволу, чтобы прожить хотя бы час одной из них. К сожалению, души сейчас сильно упали в цене. Жаль, моя душа ему бы понравилась. Не могла бы ты все-таки пересесть в кресло. Так удобнее, да и пол, наверное холодный.

Забота, вложенная в последнее предложение, вызвала у Виты ужас. Все еще ошеломленная, шокированная узнанным, она подошла к креслу и села. Черчилль устроился под столом возле ее ноги.

— Чудовище, — прошептала она. — Боже, какое чудовище!

Литератор не видел ее слов, но если бы и увидел, наверняка понял, что замечание относилось не к нему.

На улице холодно?

Вита удивленно посмотрела на выпрыгнувшую строчку, потом поняла. Существо, сидевшее за другим концом стола, никогда не покидало этой комнаты, смотрело наружу через стекло и даже было лишено возможности открыть окно.

Да, холодно. Недавно прошел дождь, и теперь там пахнет мокрым дымом и листьями.

Я уже не помню ни дождя, ни листьев, ни ветра. С тех пор, как он привез меня сюда, я не выхожу. Я ничего здесь не знаю. Я не видел даже реку. Я хотел сравнить ее с Иртышем. Иртыш — красивая река. Хотя и это я уже плохо помню. Четыре года. Знаешь, чем купил меня Кирилл? Он принес мне сосновую ветку. Настоящую сосновую ветку, мокрую от снега. Я до сих пор помню ее запах. Одна из медсестер потом нашла ее и забрала. Сюда нельзя приносить ничего подобного. Ветки, цветы, животные — табу. Таковы правила. Потому что все это улучшает настроение.

Я не понимаю.

Поймешь. Если успеешь. Знаешь, чего я больше всего боялся? Не дожить. Не дождаться, когда кто-то из вас придет за мной. По всем медицинским прогнозам я должен был умереть еще в феврале. По сути дела, я фактически одна большая раковая опухоль. Но я жив до сих пор. Наверное, мое желание было слишком сильным. Одно плохо — боль. Я чувствую ее постоянно. Лекарства уже давно не спасают. Я говорю это не из желания вызвать жалость, я лишь констатирую факт, о котором тебе, наверное, будет приятно знать.

Я — не ты, Литератор.

Это верно. Ты совсем другая. Но тоже, как все, смотришь только глазами. Ты отыскала человека в своем убийце, но смогла бы ты полюбить его, будь у него мое лицо? Вряд ли. Такое лицо может вызывать только омерзение, даже если за ним скрывается суть ангела.

А чем мы виноваты? Тем, что не родились такими, как ты?

Ее вопрос долго оставался без ответа, и выглянув из-за монитора, Вита увидела, что Литератор скорчился в своем кресле, вцепившись пальцами в столешницу, и скрежещет зубами от боли. Покрытое крупными каплями пота лицо подергивалось, словно от удушья.

— Я позову сестру! — Вита вскочила, даже не отдавая себе отчета в том, что собирается помочь человеку, которого, собственно говоря, пришла убить. Но ладонь Литератора взмыла в воздух и повелительно качнулась, заставив ее опуститься обратно в кресло.

Бессмысленно. Проклятое тело, ненавижу его! Я заперт в нем… Природа сыграла со мной бoльшую шутку, чем ты думаешь. Этому телу четырнадцать лет, но мой мозг намного старше. Я обладаю умом, желаниями и потребностями тридцатилетнего, мой мозг развивался с огромной скоростью, так что не делай скидок на мой кажущийся нежный возраст. Я отнюдь не ребенок. В год я уже читал и анализировал, в четыре я бы мог потягаться знаниями со способным студентом филфака. В шесть я понял, что единственное верное чувство в этом мире — ненависть. А в десять я впервые убил человека. Это была женщина, и мне очень понравилось смотреть, как она умирала. Родись я человеком с обычной внешностью, я, вероятно, стал бы совсем другим. Я и был другим вначале. Я очень долго не переставал читать сказки. Я мысленно путешествовал в чудесные страны. Я спасал народы. Я мечтал о прекрасной принцессе. Я представлял, что меня заколдовала злая ведьма, но скоро появится некий чародей и расколдует меня. Но этого не произошло.

Откуда ты?

Ты, конечно, слышала о Семипалатинском полигоне?

О нем мало кто не слышал. Значит, ты там родился?

O Ну, не на самом полигоне, конечно. Абайский район. В период ядерных испытаний люди в течение года получали дозы в десятки, иногда сотни бэр. Милое место. Наполненное болью и страхом. Болезни. Смерть. Аномалии. Люди кончали с собой постоянно. Женщины боялись иметь детей, и, глядя на меня, понимаешь, почему. Думаешь, я был такой один? Просто мало кто дотянул до моего возраста. И кроме меня, никто не покинул своей земли. Их изучали, наблюдали, как они умирают, и писали об этом отчеты. Было такое место — якобы противобруцеллезный диспансер. Я бы мог оказаться там — чудная подопытная свинка.

Я родился в 1988 году. Это был предпоследний год ядерных испытаний, в октябре восемьдесят девятого был произведен последний взрыв. В год моего рождения их было двенадцать. Я родился после седьмого в том году. И после четыреста сорок девятого вообще. Иногда я думаю, что в этом было мое предназначение — проиллюстрировать экологическую обстановку. Не родись я в Казахстане — появился бы на свет где-нибудь вблизи атолла Муруроа или в Неваде[19]. Ты можешь посчитать, сколько поколений сменилось с того момента, как полигон начал функционировать. Больных поколений. Родители моей матери никогда не покидали Казахстан. И моя мать была больна с рождения. Я родился, когда ей было двадцать восемь лет. Она умерла в тридцать семь от инсульта. Моя мать была очень красивой женщиной. Ее глаза были цвета летнего неба над степью поутру… Она была как королева — лицо, походка, голос… Она преподавала русский язык и литературу в старших классах.

Мать никогда не рассказывала, как познакомилась с отцом. Я только знаю, что это было не в Казахстане. Короткий, милый, уютный роман, после которого они расстались вполне дружески, обменявшись адресами. Отец женился спустя год. Обо мне он ничего не знал.

Насколько мне известно, она очень радовалась, что у нее будет ребенок. Она рассчитывала, что раз я был зачат в другом месте, то буду… Она радовалась. Но когда я родился, она перестала радоваться. Тем не менее, она не отдала меня, она делала для меня все, но обращалась со мной так, как застарелый должник обращается со своим кредитором. Всем своим обращением, всей своей оставшейся жизнью она просила у меня прощения за то, что позволила мне появиться на свет. Она уделяла мне все свое свободное время. Она постоянно гуляла со мной, и на нее все смотрели сочувственно. Но не на меня. Я мог вызывать только одно чувство — омерзение. Она давала мне все, что я просил. Многие дети в области рождались слабоумными, но я — совсем другое дело. Она гордилась моими способностями и, держа их в тайне, сама учила меня, нашла человека, научившего меня понимать то, что мне говорили, доставала книги. Книги — вот за что я ей понастоящему благодарен. Я читал и учился, как проклятый. Я увлекся языком, этой изумительной системой, такой загадочной, такой гибкой, такой восприимчивой. Я был потрясен тем, как слова — всего лишь краска или чернила, распределенные по бумаге определенным образом, могут уносить нас в миры ассоциаций, заставлять смеяться или плакать, восхищаться, любить, ненавидеть, изумляться, видеть людей, дома, города, природу. Я изучал влияние выразительных средств языка на психику, я задумывался о природе, сущности и глубине воображения, я пытался понять, как действует подсознание, и выяснить, где на самом деле кончается действительность и начинается фантазия. Я хотел узнать, могу ли я подчинить себе язык настолько, чтобы с его помощью подчинить себе человека. А потом я сделал одно маленькое открытие. Я понял, насколько материальной и неиссякаемой может быть ненависть. И я создал свой язык — особенный язык. Ты все знаешь о нем — больше, чем тебе следовало бы. И я написал свое первое письмо. Ощущения были непередаваемыми, фантастическими. Это случилось за два дня до того, как умерла моя мать, и спустя месяц после моего десятого дня рождения. А в конце недели приехал отец. С ним связалась подруга моей матери по ее просьбе. Мать хотела только одного — чтобы у меня всегда были еда, книги и хорошие лекарства. Она знала, что отец в состоянии мне это дать. Но ему не сказали, какой я с виду, поэтому ты можешь представить его реакцию, когда он меня увидел. А он мне сразу так понравился. Я никогда его раньше не видел, но он был именно таким, каким я его себе представлял. Как вспомню, каким я был идиотом… Но он приехал не один, он приехал с женщиной. Она должна была меня усыновить. Отец изначально не собирался брать меня к себе, у него была жена, росла дочь. Но он честно собирался устроить мою жизнь. Он мог себе это позволить. И сделал бы это раньше, если б знал о моем существовании.

Это произошло в нашей маленькой квартире. Соседка, открывшая им дверь, ушла, дабы не мешать таинству встречи. Они стояли на пороге моей комнаты и смотрели на меня, и глаза у них были, как у глубоководных крабов. На лице отца был ужас, но совершенно недоуменный — очевидно он никак не мог понять, как из его семени могло получиться такое. Женщина смотрела на меня с отвращением. А потом она засмеялась.

— Боже, Витя! И вот это я должна была взять в дом?! Ты с ума сошел?! Какой кошмар! Да его место в больнице! Я не в состоянии взваливать на себя заботу о глубоком инвалиде! Я рассчитывала на нормального, здорового ребенка! Но это… Ты меня прости, конечно!..

Она кричала сквозь смех, а я смотрел на ее блестящие зубы. Они казались огромными. Я ненавидел ее. Ненавидел так, что мне стало жарко от этой ненависти. Я подождал минуту, делая вид, что не понимаю ни слова. И если бы отец засмеялся или сказал хоть что-то, похожее на ее слова, я убил бы и его.

Я достал из ящика стола свое творение, сложенное в четыре раза, и протянул ей, отчего ее смех сразу оборвался, словно мою несостоявшуюся мать кто-то схватил за горло и сдавил изо всех сил. Отец шагнул ко мне и протянул руку, чтобы взять листок, но я отдернул его. Наши глаза встретились. И уже тогда, мне кажется, он что-то понял. Почувствовал. Я уже говорил тебе о родственных связях — чем теснее связаны ими люди, тем более мистична и правдива их проницательность в отношении друг друга. Отец слегка улыбнулся мне, отступил назад, и его губы зашевелились.

— Ну же, бери, тебе дают. Это-то ты можешь сделать? Проказы у него нет, насколько я могу судить.

Лицо женщины стало смущенным, виноватым, глаза забегали по сторонам. Она наклонилась и взяла бумагу двумя пальцами, как берут за хвост дохлую крысу, и, выпрямляясь, улыбнулась мне с брезгливой, переслащенной жалостью. А через минуту она билась о стены моей комнаты, с воплями нестерпимой боли сдирая с себя одежду вместе с кусками кожи. Отец, стоявший возле двери, смотрел на нее с ужасом и интересом, но не двигался с места, а она все кричала и кричала… Потом схватила ножницы и начала наносить себе беспорядочные удары, вспарывая тело до костей и пачкая кровью светлый палас. Вскоре она упала, а еще через несколько минут умерла от кровопотери. Я наблюдал за ней до самой последней секунды ее жизни. Мне было десять. Юре было десять.

Отец действовал очень быстро. Во входную дверь отчаянно стучали и звонили, и он, наклонившись и убедившись, что его спутница мертва, вышел из квартиры. Его не было всего лишь несколько минут, но я понял, что за это время он каким-то образом сумел успокоить испуганных соседей и сделать несколько звонков. Вернувшись, он тщательно закрыл за собой дверь, посмотрел на труп, потом на меня.

— Похоже, я нашел тебе в матери изрядную суку, — спокойно сказал он, но в его глазах спокойствия не было. — Прости, Юра. Но объясни мне, что ты с ней сделал — а ведь это ты сделал, я знаю.

Он взглянул на валявшийся на полу лист бумаги, выпачканный кровью, потом на меня — вопросительно. Я сделал жест, давая понять, что теперь лист можно брать совершенно спокойно. Отец наклонился, дотронулся до него указательным пальцем, но тут же отдернул руку.

— Ну, как же ты, все-таки, это сделал? Ты бы смог это сделать еще раз?! — взволнованно, нетерпеливо спросил он. — И еще раз?! Много раз?!

Он сделал несколько шагов мне навстречу и остановился почти рядом со стулом, на котором я сидел. Он спрашивал снова и снова, а его правая нога все это время стояла в луже подсыхающей крови, собравшейся на нашем стареньком паласе — настолько потертом, что она уже не могла в него впитаться. Он задавал свои вопросы и стоял в крови женщины, которая пришла вместе с ним. Он этого попросту не заметил, он был слишком занят мной. И когда я увидел это, то понял, что у меня все-таки будет отец. Пусть он будет притворяться, пусть ему будут нужны только мои способности, но он будет рядом со мной.

Скоро в квартиру приехали какие-то люди. Я никогда не видел их прежде, но они мне очень не понравились. Люди с крысиными глазами, мускулистые и подобострастные. Двое из них остались в квартире, а остальные увезли меня и отца. Через несколько дней, после того как отец закончил оформлять все необходимые документы, я навсегда покинул Казахстан. Уже много позже я узнал, что на самом деле официально я никуда не уезжал. Я погиб в автокатастрофе вместе с женщиной-сиделкой, которая везла меня в другой город, чтобы временно поместить в хорошую больницу. Машина сгорела дотла. Так что, по сути дела, Юрий Желкбаев-Котов давно в могиле. Sui generis[20], с тобой общается призрак. Хотя, sub specie aeternitatis[21], меня вообще никогда не существовало.

Я думал, что, уехав вместе с отцом, попаду в рай, но я оказался в аду. Эта комната, окно, зеркала на каждой стене, полуголые красавицы-медсестры, насмешки и презрение — все, чтобы я ни на секунду не забывал, кто я такой, все, чтобы моя ненависть никогда не иссякала… и на этом фоне он — такой терпеливый, такой ласковый, такой любящий. Но я принял этот ад, без него, без этой ненависти я был бы ни на что не годен и не был бы ему нужен. А потом я узнал, что все это было напрасно, и меня хотят заменить. После всего, что я сделал! Разумеется, я не мог этого допустить. Ну, а прочее тебе известно.

19

Ядерные полигоны Франции и США.

20

Каждому свое (лат.).

21

С точки зрения вечности (лат.).