Дарители

Тяжело дыша, она выпрямилась и отошла, оставив Литератора сидеть, по-прежнему вжавшись затылком в спинку кресла, с подрагивающими губами и широко раскрытыми глазами. Подойдя к письменному столу, Вита взяла прозрачное, увесистое пресс-папье и почти бегом направилась к двери. Короткий, злой взмах рукой отправил пресс-папье в воздух, раздался легкий свист, потом громкое «чвак!», и миниатюрная камера перестала существовать.

— Доволен?! — хрипло спросила Вита, повернувшись, и прошла на свое место, где на экране монитора ее уже ждало одно-единственное слово.

Письмо.

Удивлен, да? Я действительно читала твое письмо… в его первоначальном виде. Я прочла его случайно, по ошибке — уже после того, как поняла, что оно из себя на самом деле представляет — поняла весь механизм, поняла, кто прячется за такими красивенькими, кружевными буквами.

Как ты могла понять? Это невозможно. Расскажи, я хочу знать. Расскажи, пока есть время. Это важно.

Как только на экране появилась последняя буква, к ноге Виты что-то прижалось. Опустив глаза, она увидела Черчилля. От недавней величественности кота не осталось и следа. Он беспокойно терся об ее ногу, огромные зеленые глаза смотрели испуганно. Потом Черчилль сел и негромко, тоскливо замяукал.

Что-то произошло в ресторане. У Андрея ничего не получилось, и что-то произошло. Что-то случилось с Баскаковыми, и кот чувствует это. Нет, он это знает. Что-то ужасное.

Пытаясь отогнать растущую тревогу, Вита снова встала и подошла к кровати. Сдернув с нее тяжелое покрывало, она вернулась к столу, бросила покрывало на блестящий пол и уселась на него, скрестив ноги, словно индус. Кот подбежал и сел рядом, дрожа и крутя головой по сторонам. Литератор посмотрел на нее удивленно, потом недовольно и нетерпеливо махнул в сторону компьютера. Вита покачала головой.

— Не хочу. Поймешь и так, а твои ответы мне сейчас не нужны. Мне говорить медленно?

Его ладонь качнулась из стороны в сторону, давая понять, что говорить можно со средней скоростью.

Вита быстро и сухо изложила ему свою теорию — ту самую, которую когда-то рассказывала Схимнику, сидя рядом с ним на кровати в зеленодольской квартире и еще не предполагая, что этот странный, так пугающий ее человек скоро станет самым дорогим на свете. Внимательно наблюдая за ее губами, Литератор кивал — согласно и с все большим удивлением, а под конец в его глазах, даже в тусклом и невыразительном, появилось одобрение и некое удовольствие, словно у преподавателя, выслушивающего ответ способного студента.

Потом она заговорила о другом.

Это получилось как-то само собой, и Вита не знала, что конкретно подтолкнуло ее. Времени было мало, и она изо всех сил старалась, чтобы за лаконичными фразами вставали живые люди, которые прежде были для Литератора лишь набором букв, из которых состояли их имена и фамилии; чтобы он почти по настоящему ощутил запах клубничной жвачки, которую так любил Женька, и увидел его хитрые и умные глаза, услышал гнусавое пение Черного Санитара и шуточки Мэдмэкса, узнал, как ловко окручивала покупателей Анна и как Артефакт и Мачук препирались на технические темы, как дарила самой себе цветы финансистка Валентина, как лепетал глупости очаровательный ребенок Светочка-Сметанчик, как надменно бродила среди разгоряченной толпы Элина в черной маске, как играл на гитаре Костя, покрытый шрамами, точно ветеран, и как она сама любила охотничьи колбаски и все время прыгала через ступеньки… Было очень важно, чтобы существо, смотревшее на нее из своей изуродованной оболочки, взглянуло в глаза тем, кому писало свои, пропитанные ненавистью, письма. Она говорила, и через комнату проскальзывали картины — яркие, живые, с запахами, звуками, ощущениями — и те, которые Вите доводилось видеть, и те, о которых она только слышала… Бесстрастное лицо Андрея, отступающего в дверной проем, и страшный звук захлопывающейся за ним двери. Надменная и насмешливая черноволосая красавица, изящно выходящая из открытой дверцы «фантома». Постаревшие глаза Славы, сидящего в кресле, как кукла. Теплый песок пляжа, на котором они с Андреем встречали рассвет. Схимник, скрежещущий зубами и рычащий, словно зверь, попавший в очередной капкан кошмарного сна. Золотой крестик склонившегося Яна, медленно раскачивающийся из стороны в сторону, холодный и внимательный взгляд за тонкими стеклами изящных очков. Наташа, стоящая под сенью старых платанов и молча смотрящая на полоску асфальта — то с ужасом, то с восхищением. «Восьмерка», боком несущаяся на огромные сосны. Танец под прицелом десятков глаз. Светочка Матейко, лежащая на диване под простыней, — мокрая, холодная, искалеченная, с застывшей безумной улыбкой. Карина Конвиссар, постукивающая лакированными ногтями по столешнице. Собственное тело, вновь и вновь превращающееся в огонь. Наташа, бросающаяся под машину, и снова Наташа, сидящая на балконе с бокалом пива в руке и с тихой улыбкой говорящая о море. Рисунки, от которых хочется спрятаться. Человеческое тело, отлетающее от бампера «Нивы». Нож, торчащий в запястье промелькнувшей за окном руки. Рыжеусый человек, идущий через гараж, и топающий рядом с ним здоровенный английский бульдог. Тьма, обретающая руки и хватающая за горло. Залитая холодным светом и кровью «Пандора», застывшие лица, подергивающиеся подошвы ботинок бьющегося в агонии Фомина, побелевшие пальцы Женьки, сжимающие глубоко вонзившийся в грудь кинжальный осколок витрины. Окровавленные «гладиаторы», сшибающие мечи под дружный рев зрителей. Снег, засыпающий мертвые глаза Аристарха Кужавского. Письмо, заляпанное давно засохшей бурой кровью, выпавшее из папки редакторши «Веги ТВ». Жадный и неприятный прищур Вадима Семагина. Погребенный под снежными холмами старый парк и насупленные купола Покровского собора. Пустая рюмка, со звоном падающая из-под дернувшейся руки Виктории Костенко. Туманные, безголосые образы, выплескивающиеся из рвущегося под торопливыми пальцами листа ватмана. Одинокая девушка, согнувшаяся на заснеженной скамейке, закрыв ладонями глаза, полные привидений. «Пандора» — живая, веселая, шумная. Слава, уводящий за собой погоню. Перстень в виде ацтекской пирамидки, взблескивающий на влажных от крови пальцах. Темная, гибкая тень, соскальзывающая с бьющегося в мертвенном свете фар тела. Волки, мчащиеся к холодному снежному горизонту. Улыбка Ольги Измайловой, податливо переворачивающейся в мыльной воде. Широкая стамеска в руке Григория Измайлова. Темные страшные пятна на простынном свертке, выплывающем из подъезда на руках санитаров. Жрецы с бокалами шампанского в руках, восседающие вокруг растерянного, несчастного бога. Больная, истощенная незнакомка, выглядывающая из пыльного зеркала. Крепкое, благодарное рукопожатие Кости Лешко. Нина Лешко, падающая на колени. Таблетки димедрола, высыпающиеся из разжавшихся пальцев. Пыльная серая асфальтовая лента, огражденная веревкой с красными лоскутками. Со скрипом кренящийся к земле старый платан… Картины летели все быстрее и быстрее, словно страницы наспех перелистываемой книги, пока не остались только две девушки, пьющие сок на разогретой июльским солнцем «Вершине мира» и глядящие на дорогу, небольшой, небрежно выстроенный дом, охваченный ревущим пламенем, и, наконец, маленький метис, бредущий куда-то по бескрайней снежной пустыне и еще не ведающий ни власти, ни тьмы, ни бездны.

Вита замолчала, и в комнате наступила глубокая тишина. Тихо таяли в воздухе вызванные ее рассказом призраки. Ей казалось, что она говорила несколько часов, хотя, на самом деле, прошло не так уж много времени. Она откашлялась, чувствуя, что успела сильно охрипнуть, и тыльной стороной ладони вытерла мокрые от слез щеки, потом вытащила из кармана сигарету и начала мять ее, рассыпая по полу золотистые табачные завитушки. Только сейчас Вита осознала, что больше не слышит стука в первую дверь. Наверное, это было плохо. Скоро приедет Баскаков, двери откроются и… Значит нужно успеть… Но теперь в плане ее действий стояло жирное многоточие.