Страница 31 из 69
Однако отклик поэта на поэзию Вед не исчерпывает их сущности. Вспомним слова Тейяр де Шардена о двух путях к глубинам «Божественной Среды»: через радость жизни и через скорбь жизни. В Ригведе (сборник гимнов) есть и углубление бытия через экстаз радости и углубление через борьбу с тоской небытия, через вечно нерешенные вопросы о судьбе единичной жизни в бесконечности. От одной мандалы (части сборника) к другой нарастает чувство смертности и порыв преодолеть смерть, выйти по ту сторону смерти. В десятой мандале воля к бессмертию достигает огромной силы и в постановке философских вопросов, и во взрывах мистической интуиции по ту сторону логики. В Ригведе рассыпаны зерна, из которых выросли все течения позднейшего индуизма. И вместе с тем, веды как целое сохраняют то детское сорадование миру, то ликование твари вместе с Творцом, о котором писал Тагор.
Достаточно оказаться в море, под солнцем — и поэту Васиште грезится, что в челне, рядом с ним, сам бог неба и вод Варуна (греч. Уран). Небо опоило его восторгом, и все стало священным — челн, море, свет, песня: «На челне среди Великого океана Варуна и я. Мы счастливы в волнах, счастливы, рассекая волны, счастливы, качаясь на них; Варуна посадил Васишту в свой челн. Варуна превратил его в риши. Когда они сияли блеском, Мудрый сделал его певцом. Тогда расширялись небеса и удлинялись рассветы...» (Ригведа).
Януш Корчак в своей книге о детях «Когда я снова стану маленьким» говорит о том, что взрослому надо вовсе не снисходить до ребенка, а встать на цыпочки, чтобы дотянуться до него, — до его необычайной яркости чувств, остроты и полноты мировосприятия. Эти слова применимы и к детству человечества, к его священной поэзии. Люди, умевшие так взглянуть на мир, чтобы увидеть «расширяющиеся небеса» и «удлиняющиеся рассветы», обладали секретом восстанавливать «вечное мгновение». Они по праву считали себя обладателями высшей мудрости — ведением. Отсюда и название книг — «веды» (корень общий, индоевропейский).
«Пробуждая мир пурпурными конями, на своей стройной колеснице приближается Заря. Открывает свой лик, входит, посылая вперед свой блеск.
Последняя из бесчисленных, уже отгоревших и снова первая — занялась Заря! Вставай! Дыхание, жизнь вновь нас достигли!.. Открылась дорога Солнцу! Открылся мир, в котором жив человек! Вознося хвалу сияющему утру пеньем гимна, встает священник — поэт» (Ригведа).
«Древнейшие песнопения возникли в то время, — пишет известный русский индолог И. П. Минаев, — когда жертвоприношения совершались очень просто, без сложной запутанной обрядности, были актом простой благодарности великому неизвестному, прямо и непосредственно внушенной сердцем. Поэт, славословящий бога, был в то же время вождем и священнодействующим в своей семье или роде. Его словам внимали с верой, и толпа, повторяя все изречения и песни, видела в нем существо необыкновенное, высшее и более близкое к богам».
Каких же богов призывал и чтил он?
Истина одна, мудрецы называют ее разными именами
Ведический пантеон на первый взгляд очень напоминает греческий. Громовержец Индра похож на Зевса, Сурья и Савитар — на Гелиоса (солнце), Ушас (заря) на — Эос, Агни (бог огня) — на Гефеста, а Сома (бог опьяняющего напитка) — на Диониса (Вакха). Есть здесь и подобие титанов, древние асуры, с которыми беспрестанно борются боги. Однако чем больше вчитываешься в гимны Вед, тем больше запутываешься в богах. Боги смешиваются друг с другом и переходят друг в друга, точно ведут с нами какую-то игру, похожую на игру теней и солнечных бликов на стене. Они есть и их нет в одно и то же время. Вот мелькнуло какое-то совершенно новое божество, существующее только в Индии, — Брахманаспати (или Брихаспати, бог молитвы), и вдруг оно становится царственно всеобъемлющим, всепронизывающим, как свет на закате. Брахманаспати превращается в Брахмана (божество экстаза). И этот экстаз наполняет весь мир. По прихоти поэта на какое-то время становится богиней речь (Вач). Новый поворот луча, новое освещение — и божество теряет свои границы, тает, как облако, и возникает новый объект почитания.
Нет, это не многобожие. Лики богов — лишь мелькающие образы, которые могут сбросить свои одежды-имена и обнаружить реальную суть. Суть едина для всех. В ней сливаются все они, и она так похожа на библейского Сущего, что мы готовы уже назвать религию Индии монотеизмом. Но слишком отличен этот многоликий хоровод от библейской суровости, гневно изгоняющей всякую игру воображения и всякие изображения. Можно сказать, что по философской сути Индия ближе к древнееврейскому монотеизму, а по образному выражению к греческому политеизму. Но и это неточно. Религия Индии образна, однако боги Индии — скорее фигуры, мелькающие в хороводе, чем греческие статуи. Индия сохранила то, что Средиземноморье при переходе к цивилизации потеряло: восприятие жизни в образе хоровода, в котором отдельные фигуры не могут быть вырваны из целого.
Мы привыкли смотреть на мир, как на ряд отдельных предметов, действительных или воображаемых. Они иногда смешиваются, но задача разума — разделить их. Истинность во всех европейских культурах и культурах Ближнего Востока стала синонимом однозначности, недвусмысленности. Это отразилось и на религиозном сознании. Серьезность устанавливает правильное понимание религии (догму) и осуждает остальные, ложные понимания, произвольные «выборы», ереси.
Развитие Индии пошло другим путем. Примитивная текучесть знака не исчезает, а наоборот, культивируется, развивается. Разные символы поочередно указывают здесь на одно и то же, а один и тот же символ может указывать на разные вещи. Высший образ, бог мыслится одновременно и единым, и бесконечно множественным. Он как бы играет с самим собой и, играя, творит мир. Священная игра — «лила» — одно из центральных понятий индийской теологии. Лила и майя (иллюзия отдельности, скрывающая недвойственность, цельность). Они легко спутывают предметы, но это не шутка, не гротеск, а постоянное обнаружение некоей невидимой целостности — сверхпредмета, сущности всех предметов, гранями которой являются видимые вещи. Индийский поэт, охваченный вдохновением, называет солнце глазом сразу двух богов (Ригведа), и это никого не смущает. Боги не пользуются глазом по очереди, как старухи в подземном царстве у греков: они сами нераздельны, текучи, переходят друг в друга, как фигуры обрядового танца.
По индийским представлениям, то, что объединяет в себе всю бесконечность предметов, обликов — невыразимо, его нельзя определить никаким словом, знаком, именем, образом. Слово, знак могут здесь быть только намеком. А намеков может быть много. И можно называть одну невыразимую истину разными именами, одевать ее в разные одежды (образы богов). В Индии господствует убеждение, прямо противоположное делению на догму и ересь: «Истина одна; мудрецы называют ее разными именами».
Бессмертный среди смертных
Ведические боги не все одинаково расплывчаты и неопределенны. Божества стихий, управляющие практической материальной стороной жизни, имеют гораздо более четкие очертания, закрепленную форму. А рядом с ними существуют «сыновья беспредельности» — Адити, которые, собственно, являются только разными именами одного, единого, таинственного и сверхпредметного божества, похожего на библейского Бога. Некоторые гимны, обращенные к Варуне, можно спутать с молитвой, обращенной к Яхве. В них тот же образ Неведомого, всеохватывающего, вездесущего, всевидящего и проницающего собой все божества, присутствующего в сердце человека, как совесть. «Миров этих великий правитель видит все вблизи. И того, кто мнит, что действовал втайне... Если двое, сойдясь, совещаются, то знает третий, царь Вару-на... Его небесные соглядатаи тысячеокие исходят всю землю и видят все на ней. Им сочтены моргания человека» (Атхарваведа).
Последнее изречение напоминает евангельское «И волос с головы не упадет без воли Его».