Пересуд

— Минутку! Но вы же за меня! Вы обвинитель!

— Я — за соблюдение процедуры и закона! — металлически отвечает обвинитель и садится.

Присяжные дружно хлопают.

— Хорошо. Итак: я формулирую вину обвиняемого. Мания величия, садизм, конспирологические наклонности…

— Это личные качества! — в один голос кричат обвинитель и защитник.

— Они привели к преступлениям! — возражает Ваня. — Он, как вирус беззакония, произвола, жестокости, презрения к интересам людей, вирус поощрения лицемерия, коррупции, разделения на чистых и нечистых, заразил все общество, и оно болеет до сих пор! Он — может быть это самое опасное — заразил людей неверием в себя, недоверием к себе, до сих пор многие согласны гнуться под любой сильной рукой, лишь бы им позволяли тихо урвать свой кусок! Дайте барина, не надо выборов! И дают! И хорошо, если барин окажется добрый, — а если нет? Я требую особым постановлением суда запретить в официальных изданиях, энциклопедиях и справочниках упоминание Сталина как великого деятеля, совершавшего отдельные ошибки, я требую каждую словарную статью начинать так: «Преступник, оказавшийся главой государства»! Только так.

— Теперь все? — спрашивает обвинитель.

— Все.

— А требуемая мера наказания?

— Да не надо ничего. Лишь бы все поняли: каждый, кто защищает Сталина, защищает мерзавца, защищает бесчеловечность и, следовательно, — сам мерзавец!

— Попрошу не оскорблять присяжных! — раздается голос.

Ваня вглядывается и узнает писателя Храпонова. И других не менее известных персон.

После этого выступает обвинитель. Речь его на этот раз длится недолго.

— Да я все, в общем-то, уже изложил, — вяло говорит он и садится.

Слово берет защитник.

Он перечисляет славные деяния и подвиги Сталина, описывает его скромность и самоотверженность, перечисляет (это занимает часа три) людей, которые совершали гораздо большие злодейства в тех или иных аналогичных случаях, и в завершение объявляет, что, несмотря на определенные недоработки, Сталин создал мощное государство, благодаря которому, возможного сих пор сохраняется мир во всем мире, ибо, если противостояние двух политических систем привело к холодной войне, вражда систем, политически сходных, могла кончиться войной горячей — ядерной и последней в истории человечества.

Бурные аплодисменты зала и присяжных раздаются в ответ. Обвинитель тоже хлопает.

— Слово предоставляется подсудимому! — объявляет Ваня, напоминая, кто ведет процесс, кто здесь главный.

Но Сталин, оказывается, спит, положив руки на голову. Процесс ведется в дневное время, для него это непривычно.

Его нежно будит секретарь суда и нашептывает на ухо, пересказывая, что было.

— Я и сам знаю, — говорит вождь, не спеша закуривая.

Потом он выжидает паузу.

Всем становится не по себе, будто они виноваты перед этим человеком, будто у каждого есть в этом деле что-то личное, а у Сталина ничего личного нет, он в чистом виде — воля и разум.

— Мне тут разные преступления насчитали, — говорит Сталин. — А я скажу — мало. Мало насчитали. Засчитайте еще, что я Троцкого уничтожил, который бредил идиотской своей мировой революцией, не понимая, что в новых исторических условиях только одна страна могла стать крепостью социализма — Советский Союз. (Аплодисменты.)

Засчитайте, что я дал вам заповеди в конституции, которую под мою диктовку написал Бухарин. А что заповеди были одни, а люди вели себя по-другому, — это не конституция виновата, это люди виноваты. Христос тоже дал людям заповеди. Не убий, не укради и тому подобное. А они убивают и крадут. Кто виноват? Христос? Нет. Враги людей, подбивающие на убийства и воровство! (Аплодисменты.)

Засчитайте мне, что я отучал людей от собственности, этого проклятия человечества, которое сведет его в могилу, потому что ради собственности человечество готово на любые преступления. (Бурные, продолжительные аплодисменты.)

Засчитайте, что я построил империю добра и любви, но при этом империю сильную, мощную. Мне тут про Финскую войну говорили, что не надо было. А интересы страны и социалистической демократии? Но финны хоть рядом. А американцы вон то во Вьетнам вошли, то в Ирак, то Белград бомбили, а вся Европа была в восторге, — я что, хуже американцев? Было две империи, одна считалась империей зла. Хорошо. Осталась одна. Империя добра. И насаждает она это добро самолетами и танками. Мне говорят: нельзя насильно внедрять демократию. А они внедряют — им можно? Про мораль мне говорят. Нет морали в глобальной политике, есть интересы! (Бурные, продолжительные аплодисменты, переходящие в овацию.)

Масоном меня тут назвали. А в других странах — не масоны? Все знают: каждой большой страной управляет примерно двести семей. А я все на себя взял. Виноват. Надо было тоже вырастить двести семей, чтобы на них страну оставить. Хотя, вроде бы, сейчас дело исправляется. Развалили, идиоты, страну, теперь опомнились, заново собирают, — презрительно говорит Сталин, проявляя удивительную осведомленность. — Пролить воду на землю легко, а как ее с земли обратно взять? (Смех в зале.) А еще в том я виноват, — глуховатый голос Сталина крепнет и наливается силой, — что не всех уничтожил троцкистов, идеалистов, пацифистов, предателей, врагов народа, террористов, децентралистов и этих пидарасов модернистов! Что оставил дурное семя, которое выросло и погубило в результате великую державу, погубило великий русский народ! Братья и сестры, к вам обращаюсь я, друзья мои! Каюсь! Виноват! (Бурные, продолжительные аплодисменты, переходящие в овацию. Все встают. Слышны выкрики: «Да здравствует товарищ Сталин! Народ и партия едины! Построим новое здание российской демократии на историческом фундаменте национальной государственности! Да здравствует преобладание образности над логикой, интуиции над рассудком, общего над частным, понятия над законом!»)

Сталин поднимает руку, призывая к тишине.

— Ну? И какой будет приговор?

Присяжные, посовещавшись, поручают высказаться самому уважаемому из себя — благородно седовласому и седоусому.

— Эх, милые вы мои! — поет он мягким голосом, как бы заранее сожалея о тупоумии окружающих, включая, быть может, и Сталина. — Никто не прав, только Бог. Но решать надо. Расстрелять. А потом взять на поруки. Посмертно.

— Кого? — уточняет секретарь суда.

— Его, конечно, — указывает присяжный на Ваню.

Вбегают люди в черных наголовниках с прорезями для глаз, кричат:

— Всем лежать! Лицом вниз!

Уложив всех (включая Сталина) во избежание помех мирному и спокойному аресту Вани, они берут его, надевают наручники и уводят.

— Кто у тебя родители? — спрашивает один измененным голосом (Ваня догадывается об этом, хотя не знает, какой голосу него настоящий).

— У отца небольшое хлебопекарное производство, мама в институте преподает.

— Ага. Тогда сто тысяч. Евро.

— За что?

— За то, что жив останешься.

— Ноу вас же приказ!

— Ты жить хочешь?

— Хочу.

— Сто тысяч.

— Постойте! Но есть же закон! Я хочу, чтобы по закону!

— По закону — расстрел. А по понятиям — сто тысяч. Что выбираешь?

Ване очень стыдно. Он краснеет. Но он очень хочет жить — хотя бы для того, чтобы бороться во славу закона. И шепчет:

— По понятиям…

И опять Ваня думает, читает, и натыкается на интересную особенность: при всем том, что Сталин — одна из самых изученных фигур, в его биографии много пробелов, туманностей и неясностей. При описании его личных качеств недоброжелатели склонны делать вывод чуть ли не о паранойе, апологеты же либо переводят эти качества в гражданские, либо предпочитают о них не распространяться.

И тут-то Ваня видит именно то, что его больше всего тревожит — больше, чем роль Сталина в истории, его явные ошибки, злодейства или сомнительные победы, — тут-то и видится ему главная тайна, поэтому в своих мыслях он является к нему в третий раз.

Ваня против Сталина