Мой мастер (сборник)

Однажды я присутствовала при разговоре Гены Шпаликова с одним Режиссером. Фамилию Режиссера я не помню. Он зарабатывает, как умеет, снимает фильмы по заказу. Сделал, сдал, получил деньги, пропил. Снова сделал, снова получил, и так по кругу. До пенсии или до гробовой доски.

Режиссер предлагает Гене написать фильм о Тургеневе.

— Поедем в Спасское-Лутовиново, — зовет Режиссер. — Там рыбалка, охота, финская банька… Сделаем кино про то, как Иван Тургенев любил русскую природу, ходил с ружьем по русским лесам. И сами поохотимся. Там коптильня есть. Ты когда-нибудь ел копченого перепела?

— Нет, — сознался Гена Шпаликов. — Я вообще перепелов не едал. Только кур мороженых.

— Ну вот, — обрадовался Режиссер. — Жен возьмем с собой. Детей. Отпуск обеспечен. Дачу снимать не надо.

— Да при чем тут отпуск? — удивился Гена. — Тургенев жил за границей возле чужой жены, без гроша в кармане, мучился, страдал. И мать его мучила. И Достоевский ненавидел. Вот о чем надо писать, а не то, как он барином ходил по лесам с собакой.

— Да при чем тут чужая жена? У нас заказ, — возражал Режиссер.

— Какой заказ может быть на Тургенева? — не понимал Гена.

Они говорили на разных языках. Гену Шпаликова интересовала судьба, а Режиссера — времяпрепровождение.

Руководил программой Кузаков, внебрачный сын Сталина.

Когда я решила бросить телевидение, Кузаков сожалел. Мне передали его слова: «Ну почему она ко мне не пришла? Я бы постарался ее понять».

А что тут понимать? Он находился на службе у государства. Ему платило государство. А кто платит, тот и заказывает.

Я ушла в никуда и живу никак. Я хожу как сова, которая перепутала день с ночью. Еще это состояние похоже на тропические дожди: солнце ушло за тучи, небо повисло и набухло, сверху льет не переставая, нагоняя бледность и скуку.

Разлука — это болезнь. Я больна разлукой.

Я не звоню. И он не звонит. А зачем? Ну, работали. Ну, было весело. Мир наших героев остался на страницах. Фильм закрыт. О чем разговаривать? «Как живешь? Спасибо, хорошо. А ты? И я неплохо. Ну, пока…»

За этим звонить не имеет смысла.

Но я помню, что в конце лета день его рождения. Я готовлюсь к этой дате. Иду к подруге-спекулянтке и покупаю у нее маленький кинжал фирмы «Золинген». Он похож на капитанский кортик. Зачем ему кортик? Ненужная вещь. Но ничего другого я придумать не могу. Не рубашку же ему дарить… Подарок вписывается в придуманный мною образ и напоминает, что он — немножко капитан с бригантины, когда бригантина поднимает паруса. Доработчик знает, что он на самом деле — завязавший алкоголик в периоде ремиссии. Но ведь капитаны тоже бывают алкоголики.

В день рождения я звоню в его дверь. Открывает жена. Я вхожу. Произношу слова поздравления. Он удивлен тому, что я помню. Он смущен и польщен.

Я не запомнила подробностей, помню только, что они с женой сидят на тахте, привалясь спиной к стене. У него на коленях гитара. Кажется, они поют вместе. И я вижу, что жена любит не только своего сыночка. Она и Доработчика любит. А он этому очень рад. Им хорошо и весело вместе. Их брак похож на самодельный самолет, в котором пригнаны и привинчены все части. Все держится и летит, хотя и громыхает.

Жена смотрит на меня с доброжелательным сочувствием. Она понимает, что я хочу на ее место. Но место занято.

Если быть точной, то я хочу на свое место. Я хочу с ним работать. Но у него нет постоянного соавтора. Он свободен и создан для неба, как птица. Куда хочет, туда и полетит. С кем хочет…

Я стою в проеме двери, не помню почему. Кажется, тороплюсь или говорю, что тороплюсь. Из гордости.

Доработчик берется меня проводить до киностудии. А может быть, это ему надо на киностудию, а я еду с ним, чтобы продлить минуты общения.

Мы едем в машине молча. Кутузовский проспект — невероятно чистый. И очень низкие черные тучи. Собирается гроза.

Я понимаю, что через десять минут он остановит машину. Я выйду — и это навсегда.

— Скажи, пожалуйста… — Я замолкаю.

— Да? — отзывается он.

— Если я разобьюсь в автомобильной катастрофе, ты заплачешь?

Я хочу спросить: занимаю ли я какое-то место в его жизни? Или ему все равно: есть я или нет?

— В автомобильной — нет. Вот если в авиакатастрофе, тогда заплачу.

На идиотский вопрос мог быть только идиотский ответ. Но смысл этого ответа таков: «Живи свою жизнь. На меня не рассчитывай».

Машина остановилась возле студии. А может, возле моего дома. Не помню. Настала минута прощания.

«Не думай, — сказала я себе. — Не оборачивайся».

Я купила кооперативную квартиру на краю Москвы. У меня поменялся адрес, а телефон еще не поставили.

Осваивалось ближнее Подмосковье, город наступал на маленькие деревни, яблоневые сады. У меня под окнами поле, на котором пасется одна корова. Мой маленький племянник, увидев корову, громко удивился:

— Это кто, большая собака?

Мой фильм закрыт. С телевидения я ушла. Золотистая индюшатина, песни под гитару, глаза, как у козла рога, низкий голос его мамы — все остается в ТОЙ жизни. А в этой — широкое поле под окном и два автобуса до метро. Один останавливается возле дома, другой — через поле. Когда я иду через поле, меня заносит ветром и снегом. Я поворачиваюсь спиной и пережидаю и в такие минуты кажусь себе беглым каторжником.

Однажды на автобусной остановке я встретила известного писателя, мы были знакомы по журналу «Юность», и попросила прочитать мой новый рассказ. Я тогда вовсю писала свои рассказы и каждый раз не могла понять, что у меня получилось. И мне каждый раз была нужна оценка высокого профессионала.

Профессионал согласился и позвал к себе домой. Вечером. Я явилась с рассказом и удивилась, почему никого нет дома.

— А где твоя жена? — спросила я.

— В больнице.

— А что с ней?

— Аборт делать пошла. Завтра утром вернется.

Не теряя времени, он стал расстегивать на мне кофту.

— Я не за этим пришла, — спокойно сказала я и сделала шаг назад.

— Но можно совместить.

— Совмещать не будем. Либо ты читаешь, либо я ухожу.

Он понял, что пререкаться бесполезно. Взял рассказ и сел за стол. Он читал, держа руку козырьком возле лба, но я видела, что он обижен и разочарован. Мой рассказ ему не нужен тысячу лет, он просто хотел использовать пустое помещение, свободное от жены. За этим и позвал. Значит, жена — там, в страданиях, в страхе. А он — тут… А я где?

Мне стало так пусто под ногами, как будто я нахожусь в самолете, у которого заглох двигатель. Я еще держусь, но сейчас полечу в бездну.

Я подошла к телефону и набрала номер Доработчика.

Подошла жена.

— Привет, — сказала я. — Это я.

— А куда ты делась? — заорала жена. — Мы тебя тут ищем, у всех спрашиваем. Ты что, переехала, что ли?.. Сейчас я его позову, он меня замучил: найди, узнай… Я у кого только не спрашивала…

Жена громко заорала в глубину квартиры мое имя. Так обычно кричат «пожар» или «караул».

Раздались торопливые шаги, в доме шел радостный переполох. Она кричала, он бежал, что-то грохнуло, должно быть, он свалил по дороге табуретку. И его голос:

— Да… Ты куда пропала? Почему ты не звонила?

— А я думала, может, ты не хочешь…

Он смеется, у него от нежности ломается голос, становится еще ниже. Не голос — горячая лава.

— Ты завтра что делаешь?

— А что?

— Приходи к часу дня. Мы тут сценарий написали вместе с Р. — Он называет имя нового соавтора. — Завтра будем читать. Приходи. Хорошо?

Завтра я снова увижу его керамические глаза, его маму, которую невозможно не любить, их уютный дом. Главный уют — от отсутствия роскоши. Я вспоминаю: у них были старые стулья, допотопные диваны… Что же так тянуло? Талант. Там было много талантливых людей. Более того, там ВСЕ были талантливы, каждый по-своему. Я любила их, а они меня. И мы как будто бежали навстречу друг другу с распахнутыми объятиями.

— Хорошо, — сказала я. — Приду.