Страница 5 из 13
Я положила трубку и пошла из комнаты. Писатель подумал, что я, возможно, пошла в туалет. Но услышал хлопок входной двери.
Я вернулась домой и тут же села вязать себе шапочку из черной шерсти. Я приду в белом пальто и черной шапочке. Очень элегантно.
Я вяжу вечер и половину ночи. Шапочка готова. На нее никто не обратит внимания. Какая разница, что на голове…
Я прихожу к часу дня. Вся семья в сборе плюс Р. Р. сидит на моем месте и читает сценарий вслух. Все слушают. И я тоже слушаю с особым вниманием. Преувеличенно громко хохочу, когда смешно. Глубоко задумываюсь, когда не смешно. Хлопочу лицом, бровями. Стараюсь.
А зачем, спрашивается… У него другой соавтор, не я. И своя жизнь, жена и мама, скрепленные сыном.
Мы все сидим и внемлем и все от него чего-то хотим.
Я хочу, чтобы он со мной работал, приумножал мою славу.
Жена хочет, чтобы он любил только ее, освободил от ревности.
Мама хочет, чтобы он не пил.
Соавтор хочет, чтобы он снял суперфильм.
Мы все воткнули в него пики своих желаний и надежд. Замерли, как на групповой фотографии.
А он читает сценарий будущего фильма, который действительно окажется шедевром и не постареет никогда. Даже через двадцать лет.
Мы встречаемся на фестивале в Сочи. Стоим на берегу моря. Вода мирно дышит у наших ног.
Он — не пьет. Завязал. Мама была бы довольна, но мамы нет.
Жена — не ревнует. Этот вопрос отпал сам собой.
Я — ушла в литературу, работаю одна. Мне не нужны соавторы, они размывают мою индивидуальность.
От него больше никто ничего не хочет. И он похож на воздушный шар, наполовину спустивший воздух. Для того чтобы создавать шедевры и быть наполненным, ему нужна была наша зависимость, пики наших желаний. Он увертывался от них, сопротивлялся, рвал себя на части, и это давало искру. А сейчас ему не от чего заряжаться.
Вокруг фестиваль: просмотры, море, черешни. Я не обращаю на Доработчика никакого внимания. Он уже не Доработчик. Но я все время помню: он где-то здесь… И мне спокойно, как будто все дома.
Потом мы разъедемся, каждый в свою жизнь. Но я буду знать: он где-то здесь. На Земле. На этом свете. И мне спокойно, как будто все дома.
А может быть, я когда-нибудь позвоню, и он спросит:
— Где же ты была? Куда ты делась?
И его голос будет густой и горячий, как жидкая лава.
Но это потом. А тогда…
Мой мастер
* * *
Однажды в начале лета я шла по березовой роще. В роще бегали и звенели дети, неподалеку размещался их детский сад.
Мальчик лет пяти сидел на корточках и проверял пальцы на ноге. Рядом валялся неполный кирпич.
Мальчик поднял на меня большие ошарашенные глаза и возмущенно сообщил:
— Кузюрин уронил мне на ногу кирпич!
— Больно? — посочувствовала я.
Мальчик прислушался к своим ощущениям и честно сообщил:
— Не очень больно. Но все-таки больно.
Мне не хотелось уходить от мальчика, оставлять в трудную минуту. Я спросила:
— Ты кузнечиков видел?
— Конечно, — удивился мальчик. — Их тут полно.
— Некоторых можно обучить играть на скрипочке.
— А зачем? — удивился мальчик.
Это был ребенок-реалист. Он не понимал, зачем кузнечику концертная деятельность, когда у него совершенно другие жизненные задачи. А я поняла, что любая сказка должна быть положена на реальность. Иначе это не сказка, а вранье.
С тех пор прошло много времени. Мальчик вырос, должно быть. А детский сад как стоял, так и стоит. Без ремонта. Я тоже продвинулась во времени и попала в другой его кусок. Я — такая же, а время вокруг меня другое.
Я живу не очень давно, но все-таки давно. Мои ровесники уже вышли в начальники и в знаменитости. Кому что удалось.
Гена Шпаликов ушел раньше своего часа. Не стал ждать. Надоело. Ему досталось вязкое время.
Однажды мы с ним встретились на телевидении. Он спросил:
— Что ты здесь делаешь?
Я сказала:
— Работаю штатным сценаристом.
— Нечего тебе здесь делать. Иди домой.
Второй раз он увидел меня с моим соавтором. Спросил:
— Что ты возле него делаешь?
Я сказала:
— Нахожусь под обаянием личности.
— Нечего тебе делать под его обаянием. Иди домой.
Он оказался прав. Мне не надо больше работать на телевидении, тратить время и душу. Мне не надо было соавторствовать, размывать свои способности. Мне надо было идти домой. И писать. Тогда я это не понимала, а он понимал. И за меня. И за себя.
Как-то я встретила его в сберкассе. От него пахло третьим днем запоя. Между прочим, не противный запах. Даже приятный. Немножко лекарственный.
Гена молод, но знаменит, что редкость для сценариста. С ним работают лучшие режиссеры.
— Ты вкладываешь деньги? — догадалась я.
Он хмуро посмотрел на меня и спросил:
— Похож я на человека, который вкладывает деньги?
Он их тратил, равно как и себя самого. Он взял тогда пятнадцать рублей, из них пять подарил кассирше. Он дарил себя направо и налево. Не жалко.
Он тогда сказал:
— Посиди со мной в кафе.
— Не могу. Дела, — отказалась я.
— Я прошу тебя. Один час.
Я пошла с Геной в кафе. Как на ленинский субботник. Не хочется, но надо. Он читал стихи. К нам за стол села девочка-школьница. Он и ей читал свои стихи. Все мои бесконечные дела и делишки осыпались, как картофельная шелуха. А этот час в кафе — на всю жизнь.
Это был час высоты.
Он уже начинал уходить от всех нас и прощался с каждым по очереди. И со мной в том числе. И с незнакомой девочкой.
Его нет, а как бы жив. А некоторые живут, но как бы умерли. Ничего о них не слышно, хотя они что-то делают. Но вроде как и не делают.
А некоторые получили от времени вторую молодость и сегодня в свои пятьдесят и шестьдесят моложе, чем были, честнее, интереснее.
Пузатый вышибала, режиссер-неудачник, которого никто и никогда не видел трезвым, превратился в мощного бизнесмена, продюсера, официального миллионера. Он меняет «мерседесы» и плащи в зависимости от времени года. Весной белый плащ, осенью — зеленый. Машина в цвет плаща. К тому же оказался правнуком не то Радищева, не то Рылеева. Потомственный дворянин.
Кое-кто из провинциального поэта превратился в Спартака, который повел рабов к свободе. И за ним пошли. Потом, правда, передумали и отстали.
Новое время одних отмело, других вскинуло на гребень, третьих выбросило к иным берегам. Эти другие приезжают сегодня из Америки и разговаривают с еле уловимым акцентом. Они говорят по-русски, но чувствуется, что привыкли к другому, более цивилизованному языку. Иногда спотыкаются в речи, ищут слово и делают в воздухе нетерпеливое движение пальцами, как бы подзывая это слово.
Для человечества в целом не важно, когда умер творец — молодым или старым, долго он жил или коротко. Важно то, что он успел оставить. Но для самого творца все-таки важно, сколько он проживет. Как надолго задержится на этом свете? И если бы Моцарта в последний час его жизни спросили: хочешь умереть как Моцарт или жить до ста лет как простой капельдинер? Что бы он выбрал?
О чем я пишу? О том, как я шла по березовой роще. Не очень молодая, но все-таки молодая. Студентка ВГИКа. Мастерская Катерины Виноградской. Ее звали не Екатерина — это другое. Торжественное. Екатерина Великая. А именно Катерина. Та самая Катя-Катя-Катерина.
Она всем открывалась по-разному. Как рояль пианисту. Кто-то подойдет, сыграет собачий вальс. А кто-то — экспромт Шопена. А третий просто постучит по клавишам кулаками, и тогда будет блям-блям-блям. Тот же самый рояль. Одному — блям-блям. Другому — божественное звучание.
Для одних Катерина Виноградская была автор фильмов «Член правительства», «Партийный билет». Живой классик.
Для других — ортодоксальный марксист. Заставляла писать образ Ленина. И писали. За повышенную стипендию. Подумаешь, на Западе из-за денег люди наркобизнесом занимаются. И то ничего. А тут образ Ленина написать.