Страница 43 из 56
В каждый следующий миг вспышки она была юна и девственна, но от нее веяло древним ужасом. Это было похоже на борьбу взглядов. Он заставлял себя смотреть, а хотелось зажмуриться, зарыться в землю. Однажды где-то вдалеке так грохнуло, словно гигантская искра, одна из многих, сыплющихся с ее лезвия, попала в пороховую бочку.
Алекс пожалел, что вовремя не ушел с горы. Но теперь уже он был прикован к этому месту и не мог даже пошевелиться. Он попал в эпицентр грозы, неукротимой стихии. На него обрушилось много небесного огня, словно кто-то проверял его способность к этой свободе. Хаос обступил его.
Внезапно танцовщица оказалась так близко, что его до костей пробрал озноб, синие очи с белыми зрачками ослепили сквозь призрачную стенку, и он, не выдержав этого взгляда, крепко зажмурился, ему тут же почудилось, что всю гору кружит и несет куда-то прибойная волна, и он, жалкое животное, безмолвно вопит на ней о пощаде.
Как будто кто-то мог его услышать. Эта прорва вод, ветра и огня? И только он и способен был себя понимать и слышать. Он долго сидел, зажмурившись, но и сквозь закрытые веки его зрачков касался раскаленный язык танцовщицы. Только касался, но всякую секунду мог проникнуть и глубже, прямо в мозг, испепеляя все, все, что было и могло еще быть. Воспоминания о севере, письма Егора, образ рыжеволосой девушки с разноцветными нитями на запястьях, целую карту края святого родника. Скверно и унизительно было это ожидание и дрожание в палатке посреди вспыхивающей ночи. Казалось, гроза никогда не кончится и гора рано или поздно снимется с места и рухнет в воронку воды и огня.
Но гора оставалась на месте, и в лицо уже не плескало так часто и ослепительно огнем. Алекс открыл глаза. Ничего не было видно. Как будто он уже погрузился на дно какой-то шахты, провалился в черную дыру в центре космоса.
Дождь еще долбил по провисшим плоскостям полога, а грохотало и пыхало уже в стороне, все глуше… тише…
Оркестр удалялся за своей танцовщицей с незабываемым взглядом.
Алекс перевел дух.
Дождь редел и уже не хлестал с такой силой и непонятной яростью по листве.
У него перед глазами стояли глаза танцовщицы. В общем, и не глаза, а вспышки абсолютного безмыслия, как бездны ничто. Да, как будто он заглянул в горнило безвременья. Это была чистая энергия, начало начал. И там не было ни крупицы сознания. Белое пламя, и все. Но ведь Алекс же сознавал это? Он знал, что находится здесь, на горе в соснах и травах, в этой точке пространства и времени, расцветающей мгновенно множеством иных смыслов.
Он лег, распрямляя затекшее тело, потянулся с хрустом в ключицах, чувствуя прочную гору под собой и по-детски радуясь сухости и теплу своего эфемерного жилища, тогда как вокруг все хлюпало и журчало, ознобом капель вдруг пробирало полог.
Перед ним снова открывалось поле возможностей, хитрая вязь совпадений и выбора… Утром он мог отправиться вслед за своими новыми знакомыми и отыскать их лагерь где-нибудь на берегу Дальней Реки, — как бы случайно; и снова увидеть лобастое синеглазое лицо рыжей девушки в рваных джинсах и с цветными нитками на тонких запястьях. Или остаться здесь, продолжая держать пост и осаду. Или вернуться в Глинск, в старый каменный дом под вязами и кленами на Тимирязева. Пожалуй, он воспользовался бы методом Мани, будь под рукой монетка и книга, хотя, наверное, это нелепо, но — тоже вариант… Ладно, он дождется восхода солнца и сделает свой выбор. Солнце и будет его монеткой. Утром он увидит, что выпало.
Надеюсь, к утру эту монетку мир не потеряет.
Алекс спал и видел зеркальные створки молний, они вращались, открываясь и закрываясь, как будто пропуская кого-то, что противоречило его новому знанию об абсолютной невозможности явления из начала начал жизни, мысли. Это было мучительное противоречие, Алекс ворочался во сне и стонал. А ведь ночью, ослепленный молнией, он ясно понял, что источник жизни и мысли — другой. Но почему другой? Этот вопрос звучал просто и убедительно во сне. Не другой, а один. Как вода превращается в вино, огонь превращается в жизнь, а она — в слово. И речь объемлет все. И Дальняя Река — только речь, Славажский Никола, Белый лес, даже восходящее солнце, его рыжие лучи на соснах, ржавой вышке, палатке и малиновых шапках почтительной толпы иван-чая. Никаких противоречий, все едино. И журчание в дуплах летучих мышей, свист синиц, гудение жуков, лай косули, и нежная трель землеройки в подземных ходах, — все сливается в едином звучании. И ветер выводит на бересте дикие гармонии земли, где вечно скитаются картографы.
Глава восьмая
— Птича… Тихо!
Покрытое светлой щетиной похудевшее загорелое грязное лицо Кира напряглось. Он сейчас был похож на какого-то сумасшедшего, слушающего голоса. Он поглядел сквозь метелки трав на Маню.
— Это у тебя над ухом, — откликнулась Маня, встряхивая тусклыми немытыми волосами, перехваченными разноцветным жгутом, — комар.
— Значит, это должен быть мутант! — воскликнул Кир. Он снова прислушался, но было тихо.
— Обычный зазеркальный комар, — сказала Маня.
И они пошли дальше в густых травах среди одиночных тощих деревцев. Кир тащил рюкзак, Маня палатку на ремне Кира. Нет, было тихо, обычный серый день. Их обступали только бледные фигуры берез в зеленых накидках, травы и птицы.
Время от времени в окружающем пространстве то там, то здесь раздавался выстрел, второй. Но ни с одним стрелком они не столкнулись. По правде, им меньше всего этого хотелось. Впрочем, после встречи с нелепым туристом-себе-на-уме в махновских очках им вообще не попадался ни один человек. Почему-то люди оставили эту землю. А на самом деле, когда долго не встречаешь людей, начинаешь испытывать такое чувство, будто попал в вакуум. И его не заполнить никаким пташкам. Кир бывал, что говорится, на природе, с друзьями, с Маней на Радуге, в Крыму, но впервые он оказался в такой дыре. Ему не по себе было и… короче, он устал от всей этой стрекочущей и каркающей живности и чвакающей земли под ногами. И мечтал побыстрее вернуться в царство асфальтированных путей и высокоскоростных соединений ADSL.
— Я бы сжег все эти наркоманские книжки, — раздраженно бросил он через плечо.
— Это не отменяет существование комара как вида.
Небо хмуро нависало над тускло-зелеными деревьями. Солнце не показывалось дня три. Трудно было определить, где они находятся… И, кажется, девушке это нравилось. А ее спутнику — нет. Он любил определенность. Любая недоговоренность, двусмысленность его раздражала. А Маня считала, что нет ничего на свете скучнее, когда все расчислено, заранее известно, задано. Кир защищал стабильность. Маня обзывала его одномерным, Кир ее — шизофреничкой. И Кир чувствовал, что виснет. Еще бы! Сохранять работоспособность и быстродействие в условиях, когда весь мир завис! Навис над тобой бессмысленными облаками и смутными аватарами, внес неразбериху в службу «Дата и время», как будто здесь какой-то другой часовой пояс: время явно не московское, но и неизвестно какое, и утром оно совсем не такое, как вечером, а тем более ночью. Если это игра, то Кир совершенно не понимает ее правил: ибо их здесь просто нет! Блуждать, разыскивая дорогу и при этом натыкаться то на пьяных Кантров, то на Борда, — так он окрестил Алекса, что означало на языке закоренелых юзеров «доска объявлений, древовидный форум» (а разве он не дремуч и не древовиден? И на форуме у него тараканы, вири и крокозябры), то на Кабанью Морду, персонажей со своими непонятными какими-то левыми раскладами, как говорит Маня, — мало удовольствия.
К мифической Дальней Реке они так и не пробились, заплутав в торфяниках, и ночевали на берегу черной большой лужи. Чай можно было и не заваривать: цвет воды напоминал крутой чифирь. В воздухе бесновались комары, было душно. И в довершение всего Маня утопила рюкзак. Неосторожно поставила его на кочку, казавшуюся ей основательной, но, рюкзак завалился, едва она отошла, медленно, как бы нехотя перевернулся и на глазах у изумленной Мани почти беззвучно ушел боком в воду, скрылся в густой глубине. Маня думала достать его рукой, но ухватила только кофейную муть. Кир тут же вырубил шест, оставив на конце сук, и опустил его в воду, попробовал зацепить рюкзак. Багор не коснулся дна. Лужа была слишком глубока. Спальники, аптечка и кое-какие продукты исчезли в этой торфяной пасти. Хорошо, что и по ночам было тепло, и они спали, укрываясь куртками.