Страница 45 из 83
Толпа ревела все оглушительней: каждый выкрикивал имя «своей» лошади.
— Все идет как по маслу, Джек! — завопил Ренфри. — Вот как все выдохнутся, тут Шелест и припустит!
— А что же Гладстон? Почему он не пускает Гладстона? Я ведь ему велел пустить до поворота!
— Вон, пошел! Пошел, Джек!
Ренфри был прав: когда лошади брали поворот на прямую, за четыреста метров до финиша, Гладстон, обойдя лидеров, вырвался вперед.
В сотне ярдов от Джона Уэста и Ренфри, неподалеку от финиша, у перил стоял Сол Соломонс с одним из своих служащих. Соломонс был человек еще молодой, лет тридцати с небольшим, плотный, хорошо одетый, в котелке, прикрывающем уже плешивую голову. Он казался спокойным, но в душе у него бушевала буря. Он считал — и не без основания, — что Гладстон наверняка придет первым, и ему, разумеется, и в голову не приходило, что его жокей «работает на Джона Уэста». Когда Гладстон вырвался вперед, маска видимого спокойствия изменила Соломонсу.
— Что этот дурак делает? Что он делает? — в ужасе крикнул он, схватив спутника за руку. — Я же велел ему придерживать до последнего столба.
Он недаром встревожился. Эмир не сдавался, он нагнал Гладстона и обе лошади голова в голову устремились к финишу.
— Эмир! Гладстон! — выкликали тысячи голосов, когда обе лошади поравнялись с последним столбом перед финишем.
И тут маленький гнедой Шелест рванулся вперед, без труда обошел Эмира и Гладстона и пришел к финишу на добрых три корпуса впереди, среди оглушительных криков беснующейся толпы.
Зрители обступили Джона Уэста, его наперебой поздравляли.
— Было на что поглядеть, Джек! Ваш жокей молодчина.
— Я ставил на вашу лошадку. Спасибо за совет, Джек!
— Весь Керрингбуш на него ставил. Дай вам бог здоровья, Джек!
Полицейский, стоявший неподалеку, весело подбросил в воздух свою каску и крикнул:
— Мы все на него ставили! Джек Уэст сказал нам, что Шелест хорошая лошадка!
Джон Уэст улыбался, пробираясь сквозь толпу к столику, где ему должны были вручить кубок.
В ближайшие дни газеты ни словом не обмолвились о том, что на скачках произошло что-либо неладное. Торжественно сообщалось, что мистер Джон Уэст вручил треть приза жокею и две трети — тренеру; опубликовано было его письмо к мэру Керрингбуша; в письмо был вложен чек на пятьсот фунтов, которые мистер Джон Уэст жертвовал на бедных. Наконец, подробно описывалось празднество в Столичном конноспортивном клубе, где многие видные граждане, и в том числе четыре деятеля лейбористской партии, пили за здоровье мистера Уэста.
Первый намек на какие-то махинации при розыгрыше кубка Каулфилда появился в «Бюллетене». В очередном номере говорилось:
«Вызывает удивление, что жокеи обоих фаворитов — Эмира и Гладстона, — вместо того чтобы приберечь силы своих великолепных скакунов для финиша, рванулись вперед еще до поворота, хотя у них были большие шансы на победу».
Газета язвила по поводу великодушия Джона Уэста, осыпающего бедняков благодеяниям за счет победы Шелеста; его называли «малопочтенным гражданином, эксплуататором бедняков». Делались намеки на то, что при розыгрыше кубка Каулфилда не обошлось без мошенничества; в конце заметки говорилось, что политическим деятелям, которые выпивали на торжественном ужине в Столичном конноспортивном клубе, «должно быть стыдно».
Вслед за этим в печати появилось сообщение, что Скаковой клуб штата Виктория, под контролем которого находились четыре столичных ипподрома и все провинциальные скаковые клубы, намерен привлечь к ответственности некоего владельца конюшни, поскольку один известный жокей заявил, что названный владелец замешан в мошенничестве, имевшем место на недавних крупных состязаниях.
— Не думаю, чтобы клуб пошел на скандал, — заметил Джон Уэст, прочитав эту заметку. — Наверно, они просто не будут принимать моих лошадей. Ну, так я буду пускать моих лошадей под чужим именем, только и всего.
Через некоторое время, негласно расследовав обстоятельства победы Шелеста, Скаковой клуб объявил, что Джон Уэст пожизненно лишается права пускать своих лошадей на скачках. Джон Уэст и впредь ухитрялся через подставных лиц пускать своих лошадей, но на всю жизнь остался врагом Скакового клуба штата Виктория.
В ближайшие месяцы ему пришлось вести тяжелые бои сразу на многих фронтах.
Попытка запугать Каллинана обратилась против него же. Премьер-министр Бонд оставил предельным возрастом для службы в полиции не шестьдесят, а шестьдесят пять лет и назначил правительственную комиссию по расследованию злоупотреблений в полиции. Джону Уэсту и Дэвиду Гарсайду удалось провести в комиссию кое-каких желательных им лиц, в том числе трех лейбористов, весьма расположенных к Джону Уэсту. Гарсайд утверждал, что среди консерваторов, занимающих правительственные посты, среди высших чиновников, среди крупнейших виноторговцев и прочих тузов слишком многие чересчур тесно связаны с продажной полицией штата, а потому комиссия, как это уже не раз бывало, вероятно ограничится заключением самого невинного свойства.
— Вот увидите, Бонд распустит эту комиссию и еще будет рад, что дешево отделался, — заметил Гарсайд.
— Пусть только вызовут меня для объяснений, — ответил Джон Уэст. — Теперь уже я буду их топить. Я узнаю всю их подноготную, про них будут кричать в парламенте, в правительственной комиссии, на всех перекрестках! Все эти святоши просто трусы. Посмотрим, как это им понравится!
С каждым днем Джон Уэст все яростней ненавидел начальника сыскной полиции О’Флаэрти. О’Флаэрти по-прежнему подсылал шпионов в тотализатор и в клуб. О’Флаэрти по-прежнему добивался изменения закона об азартных играх. О’Флаэрти дал в редакцию «Аргуса» материал для разоблачительной заметки.
Вскоре судьба доставила Джону Уэсту удобный случай для решительного наступления на Скаковой клуб штата Виктория. Ему стало известно, что владелец Эпсомского ипподрома оказался без гроша и не смог выдать хозяину лошади, завоевавшей золотой кубок, ни самый кубок, ни призовые деньги.
Узнав об этом, Джон Уэст навестил Бенджамена Леви, владельца Эпсомского ипподрома и еще двух не зарегистрированных.
Бенджамен Леви-отец, так называемый Бен-старший, и Бенджамен Леви-сын — Бен-младшнй — ждали его в конторе своего мебельного магазина.
Джон Уэст через стол внимательно оглядел обоих. Бен-младший был маленький, толстый, кудрявый и смуглый, с круглой головой и покатыми плечами; дорогой костюм на нем, бог весть почему, казался грязным и помятым. Рядом сидел Бен-старший — совершенно лысый, иссохший, дряхлый, явно впавший в детство.
— Так по-вашему, — сказал Бен-младший, складывая на столе пухлые руки, — только потому, что Эпсом-клуб не может сегодня выложить кубок или призовые деньги, мы позволим вам устраивать скачки на моих ипподромах?
— На твоих ипподромах? — прохрипел Бен-старший голосом, исходившим откуда-то из самой глубины его костлявой груди. — Ты хочешь сказать, на моих ипподромах? Они пока что еще мои!
Бену-старшему было за восемьдесят, но он наотрез отказался передать бразды правления Бену-младшему или еще кому-нибудь из своих детей, — у него было четыре сына и дочь.
Бенджамен Леви-старший некогда прибыл из Англии и открыл в Мельбурне магазин подержанных вещей. За десять лет, хозяйничая в этой лавке, он нажил двадцать тысяч соверенов, а кроме того — покорную труженицу-жену и пятерых детей. Потом жена умерла, и Бен перенес всю свою сердечную привязанность на торговлю контрабандным табаком; на этом деле он приобрел еще тридцать тысяч соверенов и нескольких любовниц. В восьмидесятых годах, когда началась строительная горячка, Бен-старший занялся мебелью и первым в Виктории завел продажу в рассрочку. Он скоро поглотил большинство мелких мебельных фирм и фактически захватил монополию в этом деле. За восемь лет он стал миллионером, но в девяностых годах разразился кризис, и он потерял больше половины своего состояния.