Страница 132 из 135
О том, какое значение Хрущев и Маленков придавали этим документам, рассказывает сын Берии, которого после убийства отца, в 1953 году, заключили в тюрьму Лефортово. Там его дважды посетил председатель Совмина Маленков.
При второй встрече посланец Хрущева «как-то очень по-человечески» произнес: «Ты что-нибудь слышал о личных архивах Иосифа Виссарионовича? — «Понятия не имею…» — «Ну как же… У твоего отца тоже ведь архивы были, а?» — вопрошал Маленков. — «Тоже не знаю, никогда не слышал». — «Как не слышал?! — тут Маленков уже не сдержался. — У него должны быть архивы, должны!» Он очень расстроился. Все предельно стало ясно: им нужны архивы, в которых могли быть компрометирующие их материалы».
Какие это были обличительные материалы? Что за компромат они содержали? На эти вопросы уже никогда не будет полного ответа. Повторим почти навязчивое «казалось бы»: с началом хрущевской «критики» Вождя появилась полная возможность предать гласности все документы, отражавшие малейшие оттенки «ошибочных» действий Сталина, не оставляя сомнений в обоснованности выдвинутых против него «обвинений». Но этого не произошло.
И все-таки «бешеный Никита» собрал компрометирующие его документы. В 1955 году по распоряжению Хрущева были сожжены одиннадцать мешков с «бумагами Берии» и документами Сталина. В историографии образовался вакуум, и исследователь В. Наумов сетовал в 1994 году: «Сейчас стало особенно ясно, что мы не можем получить очень важные документы и свидетельства… Может быть, отсутствуют самые важные документы…»
Теперь у Хрущева были развязаны руки. Вместо скамьи обвиняемого в зале суда, которая предназначалась ему за совершенные преступления, он обрел всю полноту власти. Однако он не мог отказаться от сложившихся привычек: укреплять свое карьеристское положение, выступая в роли «борца» и «обличителя».
Тем более что, опираясь на послушных подхалимов из аппарата, теперь он мог уже без особой оглядки тиражировать ложь и инсинуации. В дальнейшем его клевета не ограничивалась даже рамками здравого смысла. Она уже не подвергалась цензуре и зависела лишь от гротеска его фантазий и рецидивов обостренной наглости. От количества яда ненависти, переполнявшего его.
История была сведена до роли служанки, вносившей на пир негодяев дурно пахнувшие, отравлявшие общественное сознание блюда, приготовленные в кремлевской кухне. В. Кожинов пишет: «…Причиной затемненного и искаженного представления о послевоенном времени явилась мощная идеологическая кампания, предпринятая после смерти Сталина, — так называемое разоблачение культа личности, которое строилось по модели детской сказки об ужасном злодее, а кроме того, было по сути дела тем же культом личности, хоть и «наизнанку»…»
Но великолепный Кожинов не задумался над естественным вопросом: что двигало Хрущевым в его страстном, почти патологическом стремлении «развенчать» Сталина? Поведение Хрущева по отношению к Сталину не типично для нормального человека.
Он не мог не понимать, что всем, что было в его жизни — и «плохим», и «хорошим», — он обязан в конечном итоге Сталину. И не только тем, что на его долю выпала возможность встать у руля мощнейшего в мире государства.
Если бы Сталин не обратил внимания на Хрущева и не приблизил к себе, мир бы и не заметил, что была такая микроскопическая величина: «дорогой Никита Сергеевич», как угодливо называли его подхалимы.
Даже чувство элементарной благодарности, присущее нормальному человеку, обязывало Хрущева придерживаться в «критике» Вождя хотя бы видимости объективности. Причем он не посягал на политические и мировоззренческие позиции Сталина, подобно Троцкому. Конечно, выставление себя в роли либерала в отличие от якобы жесткого Вождя приносило политические дивиденды, но и это не объясняет шизофренической ненависти Хрущева в отношении Сталина.
Обращает на себя внимание, что вся антисталинская политика Хрущева строилась на беззастенчивой, умышленной лжи. И этот небывалый ранее по масштабам в истории идеологический подлог, извращающий существо эпохи Сталина, начался с хрущевского доклада на XX съезде партии.
Хрущев, отмечает исследователь ГУЛАГа В.Н. Земсков, «с целью помасштабней представить собственную роль освободителя жертв сталинских репрессий» утверждал: «…Когда Сталин умер, в лагерях находилось до 10 млн. человек». Опровергая эту ложь, В.Н. Земсков сообщает, что сохранились «копии докладных записок руководства МВД СССР на имя Н.С.Хрущева, в том числе на момент смерти И.В. Сталина. Следовательно, Н.С. Хрущев был прекрасно информирован о подлинной численности гулаговских заключенных и преувеличил ее в четыре раза преднамеренно».
Нет! Не соглашается Вадим Кожинов: «…Хрущев, который, называя цифру 10 млн. заключенных ко времени смерти Сталина, конечно же «подразумевал», что это… жертвы политического террора», поэтому он преувеличил не в четыре, а в двадцать раз!» Действительно, на 1 января 1953 года осужденных за антисоветскую деятельность в исправительно-трудовых лагерях содержалось 465 тысяч 256 человек[73].
Конечно, после войны в стране происходили и «политические» репрессии, но нет необходимости доказывать, что подавляющее большинство из числа 490 тысяч осужденных в 1946-1952 годах «обвинялись в сотрудничестве с неприятелем». «Как ни прискорбно, — отмечает В. Кожинов, — одна только «численность воевавших на стороне гитлеровских войск национальных формирований из числа народов СССР была свыше 1 млн. человек» (по разным подсчетам — от 1,2 до 1,6 млн.), притом именно непосредственно воевавших на стороне врага, а не просто сотрудничавших с ним».
Примечательно, что именно в этот период, 26 марта 1947 года, в СССР был издан указ о запрещении смертной казни, и с 1948 по 1949 год не было вынесено ни одного смертного приговора; правда, 12 января 1950 года эта мера наказания была восстановлена.
Суть хрущевской политики «разоблачения» Кожинов аргументирует мыслью: «правитель, оказавшийся у власти после смерти обожествленного вождя, в сущности, вынужден был… «принизить» его (иначе в сравнении с ним, «богом», предстал бы в качестве недееспособного)… явить собой «спасителя страны», а также избавиться «от своих соперников по борьбе за верховную власть. Для этого новому «вождю» нужно было, в частности, уничтожить те или иные следы своей собственной предшествующей деятельности».
Все это так; и несомненно, что Хрущев активно заметал следы, но наивно предполагать, что Хрущев прятал в архивных кострах документы, «обличающие» Сталина в репрессиях. Чистка ревизионистами истории проводилась направленно и масштабно, но если нацисты сжигали на кострах книги публично, теперь это делалось тайно.
Назначенный в 1961 году председателем КГБ В. Семичастный в 1992 году признал, что, когда он занял свой пост, «многие документы уже были уничтожены или подчищены, вытравлен текст. Это мне сказали и показали архивисты». По приказу Хрущева в 1957 году «был сформирован специальный состав с такими документами, которые затем сжигали под тщательным наблюдением».
И все-таки, как ни важны были для Хрущева околополитические мотивы, нельзя объяснять его поведение только ими. «Бешеного Никиту» не тревожило чувство вины за участие в репрессиях, осуществляемых им из карьеристических соображений в тридцатые годы. Он не один принимал тогда решения и в большинстве случаев вообще не видел людей, пострадавших от его действий.
Тогда чем можно объяснить патологическую «борьбу» Хрущева с памятью о Вожде? Почему его ненависть к человеку, по существу, приведшему его на вершину власти, так патологически обострена?
Единственным, что объясняет полностью психологическую мотивацию его поступков, является чувство вины за убийство Сталина. Даже после узурпации власти Хрущева подспудно мучило ощущение собственной мерзости. Образ Сталина, как призрак Командора, пугал его. Это пятно негодяя, посягнувшего на человека, перед которым преклонялся не только советский народ, но и миллионы людей за рубежом, было несмываемо.
73
Мартиросян А. Сталин и достижения СССР. М., 2007. С. 246.