Столица для Поводыря

— Ах, Герман, Герман, — отмахнулась женщина. — Это, право, такая суета. Знал бы ты, какой восторг испытываешь, когда деяниями своими можешь действительно изменить жизнь всей страны! Эти несколько месяцев в конце шестидесятого года, когда мы с Эзопом и Машей ежедневно посещали Александра…

Елена Павловна умолкла на полуслове и поспешила обмакнуть губы в напиток. Можно подумать, история, как они с императрицей и великим князем Константином Николаевичем, по прозвищу Эзоп, уговорили, или даже заставили колеблющегося царя подписать-таки Манифест об отмене крепостного права, давно не стала общеизвестной.

И как я мог забыть о такой дате тогда, на Сибирском тракте! Девятнадцатое февраля 1861 года! День признания русских крестьян людьми. День, после которого их больше нельзя было продать, как вещь.

Я смотрел тогда в затуманенные воспоминаниями глаза Елены Павловны, и думал, что во вдове, жене брата императора Николая Первого, Михаила, увядала великая императрица. С ее энергией, образованностью и целеустремленностью, попади она на трон империи, история могла сложиться совершенно иначе. Да и как союзник и проводник в лабиринте столичных интриг, она была настоящей находкой и подарком Провидения.

— Но ты, кажется, был озабочен чем-то другим? Что же еще стряслось?

Охотно поделился своими затруднениями. Она попросила уточнить, попутно похвалив студента Петербургской консерватории, старшего сына генерала Чайковского, Петра. Оговорившись, правда, что «эти эфебофилические наклонности сужают круг общения этого молодого и, несомненно, талантливого человека». И намекнула, заодно – «кстати, тот самый Вово также замечался в компании известных своей склонностью к содомскому греху господ». А выслушав краткую характеристику красноярского купца и его прожекта, немедленно предложила организовать тому доклад в Императорском вольном экономическом обществе.

— Я напишу ему, — загорелась княгиня новой идеей. — Завтра же к полудню пришли посыльного. Думается мне, это будет куда лучше, его самоедских кушаний для праздной публики… И, кстати, почему бы и тебе не выступить там же? Зная тебя, ни на миг не усомнюсь в том, что у тебя давно готовы все доводы к переменам в сибирской губернии. А я приглашу на твою лекцию покладистых корреспондентов газет. По нынешним временам бойкое перо куда как скорее достучится до умов, чем хождение по инстанциям!

Выразил сомнения в своем литературном таланте, и тут же получил многословную отповедь. Елена Павловна весьма саркастично относилась к современной литературе.

— И этот, как его там… Кандальник… Вместо того, чтоб возвышенно вопрошать: «que faire?», лучше бы занялся делом. Даже мне понятно, что сотня отменно образованных господ, куда полезнее стране, чем сомнительные сны какой-то безвестной мещанки. А ведь как начинал! Эта его работа… «Эстетические отношения искусства к действительности» кажется. Да-да! Эта диссертация наделала столько шуму…

В конце концов, позволил себя убедить в том, что у меня хватит ума преподать идею необходимости скорейшего развития Сибири так, чтоб это заинтересовало общество. А там, хорошо оплаченные журналисты сгладят шероховатости и преподнесут мои слова так, что не заметить, проигнорировать не посмеют ни в одном министерстве.

— Ныне иные времена, — неожиданно грустно сказала на прощанье великая княгиня. — Я, твоими стараниями, ныне снова вхожа в кабинеты… Так и там читают газеты. Возвратившийся с лечения Эзоп подговаривает Сашу отменить цензуру. Говорит, это стыдно теперь – не дозволять гражданам мыслить вольно. Страшно мне, Герман. Газетчики – страшные люди. Коли их никто цензурировать не станет, так они и в окна подглядывать начнут, и всякие мерзости на потеху публике печатать. Это же мерзко…

Эх, княгиня! Если бы ты знала, во что выльется эта свобода печати. Как британская принцесса станет скрываться от навязчивых папарацци, и погибнет в итоге в страшной автокатастрофе. С каким извращенным смакованием начнут рыться в грязном белье! Как станут раздувать мало-мальские скандалы, и на полном серьезе интересоваться мнением о международной политике у пустоголовых звезд эстрады. Господи! Какое счастье, что, в это благословенное время, клоуны еще не победили рыцарей!

Всю дорогу на набережную Фонтанки размышлял о способах управления общественным мнением. Ну почему я не специалист по PR? И где бы такого найти в 1865 году от Рождества Христова?

А дома отец и вовсе придавил. Криво ухмыляясь, сообщил, что шестого, на Крещение Господне, мне предстоит разорваться пополам. Каким-то фантастическим образом успеть поприсутствовать на церемонии крещения датской принцессы Марии-Софии-Фредерики-Дагмары в Царском Селе – приглашение от имени его императорского высочества цесаревича Николая уже дожидалось меня на комоде. И в этот же самый день, на Фонтанке в казенном доме у Египетского моста, нас ждала на смотрины невесты семья Якобсонов. Между двумя частями меня должно было оказаться двадцать пять верст, и всем было плевать, как у меня получится побывать и там и там. А старого генерала, похоже, это еще и забавляло.

Ничего не имел против того, чтоб Густав Васильевич немного поразвлекся. Да и не о том голова болела. Следовало приготовиться к завтрашним визитам.

Если бы Герман столь же хорошо разбирался в придворных интригах, как в городских достопримечательностях, цены бы ему не было. Тем не менее, гид у меня в голове так торопился выплеснуть все знания о столичных окраинах, что ни о чем другом думать, просто не получалось. Каждому мосту, статуе на мосту, улице от моста или переулку от улицы соответствовала своя история или легенда.

Понятия не имею – зачем мне это, но благодаря Гере я узнал, что Литейный проспект, на который экипаж свернул с Невского, один из старейших в граде Петра. И что к востоку от проспекта раньше, лет еще сто назад, кроме бараков рабочих и солдатских казарм, жилых зданий вовсе не было. И называлось это все – Артиллерийской слободой. А улочки между времянками – номерные Артиллерийские линии и, как ни странно Артиллерийские улицы. Тоже с номерами.

У особняка Орлова-Денисова свернули направо, к Спасо-Преображенской площади. Потом, объехав по кругу гигантский, одноименный собор, мимо доходного дома Татищевой, попали в Спасский переулок, с которого оставалось всего ничего до Кирочной.

Кирочная была названа… в честь кирхи. А если точнее – Анненкирхи – старейшей лютеранской церкви Санкт-Петребурга. Оказывается, ее построил еще соратник Петра Великого, первый обер-комендант новой столицы Роман Брюс. Правда первоначально она располагалась в Петропавловской крепости, и лишь потом, сто лет спустя, церковь была перенесена, к Пятой Линии Литейной части, где в то время проживало много лютеран, в основном служащих Литейного двора.

Через переулок, в громадном доме номер пять, располагались офицерские казармы столичного жандармского дивизиона. А чуть дальше, во втором доме – Главное казначейство министерства финансов. Так что в доходных домах, которые стали спешно отстраивать вдоль Кирочной, проживали большей частью государственные бухгалтера. И, в квартире номер шесть, по Кирочной – семь, генерал-майор в отставке, Илья Петрович Чайковский с детьми.

Который, судя по словам дворника – «тама оне, тама», был дома, но двери гостю открывать не торопился.

— Илья Петрович, откройте, пожалуйста, — крикнул я, устав дергать за веревочку звонка. Волшебство из «Красной шапочки» не срабатывало. — Я знаю, что вы дома.

Спустя несколько минут из-за преграды донесся тонкий детский голос:

— Папа приболел и не принимает. Он сказал, что непременно оплатит векселя завтра же.

— А ты Модест или Анатолий? — коварно поинтересовался я.

— Анатолий, — мальчишка печально вздохнул. — Модест в театр с Петром уехал еще утром.

Ого! Я даже начал сомневаться, что приготовленные подарки – два одинаковых ружья Allen&Wheelock Drop Breech Лондонского мастера-оружейника Гарри Холланда 0.22 калибра – понравятся увлекающимся театром четырнадцатилетним пацанам.