Кодекс Ордена Казановы

— Спать, блинчики-оладушки, ему хочется! Рано завтра вставать, блинчики-оладушки, придётся! А то, что сегодня, блинчики, даже сейчас узнаешь, — это плохо, да? А может, ёлки-палки, уже сегодня всё узнать можно и потом спокойно выспаться — это, блин-оладушек, ничего?! Да?!

Свободолюбивый Шишик выкарабкался из кармана и, скрипуче высказав мнение о странном хозяине, гордо удалился во внутренний карман куртки.

От нужного дома Лёхин успел отшагать совсем немного, добежал быстро и, внимательно оглядев улицу, юркнул за угол дома.

У последнего подъезда — первого от угла — он сразу наткнулся на Леших-палисадничих. Под тем же проливным дождём они усердно мотыжили землю на газоне и одновременно подбирали мусор. Газон — загляденье! Какие-то поздние, крепко стоящие на ногах (как-то не хочется стеблем называть у таких цветов) цветы, какие-то растения — не то декоративные травы, не то зелень от отживших свой срок цветов; аккуратно выстриженная кустарниковая изгородь — даже в темноте, всего лишь под светом фонаря, газон поражал воображение, тем более что соседний газон являл собой зрелище заброшенного уголка: какие-то согнувшиеся от старости и от дождя кусты, травка жалкими пучками, а с краю — след от машинных колёс.

Лёхин встал на бордюр, наблюдая за скорой работой и невольно улыбаясь широкополым шляпам Палисадничих.

— Бог в помощь, дедушки!

— Спасибо на добром слове, прохожий человек! — разогнулись Палисадничие. — Не Лексей ли Григорьич, случаем?

— Он самый, — подтвердил Лёхин, решив не удивляться, как они не удивились ему: как-то, в августе, он переносил через опасную дорогу одного Палисадничего. Он-то, наверное, и рассказал всем о Лёхине. Но дело оказалось в другом.

— Бирюк сказывал — подбежать можешь. Иди-ка под крышу пока, а мы за ним пошлём — подоспеет быстро.

Прежде чем спасаться от дождя, Лёхин не выдержал, спросил:

— Это вы сами такое насадили?

— Куда нам! Мы ж только там, где уже насажено да человек следить будет за насаженным. А живёт здесь учительница бывшая: и она землю любит — и земля её. Любой цвет у неё в рост идёт. Вот и помогаем, где не успевает.

Лёхин только успел глянуть на мобильник — пол-одиннадцатого, как его позвали из полуоткрытой двери подъезда:

— Подь сюда, Лексей Григорьич! Здесь мы!

Добежав до двери, Лёхин мельком удивился, почему же домофон промолчал, но, придержав дверь, вздрогнул: домофон недовольно и жалобно захныкал. Шишик, сидевший на кулаке Лёхина обнимая ручку зонта, немедленно раскрыл пасть передразнить. Но хозяин грозно сказал:

— Цыц!

— Ой, что это?! — подпрыгнул впереди идущий Бирюк.

— Извините, это я не вам — Шишику, — смутился Лёхин, а Шишик злорадно похихикал.

В подъезде широкая лестница привела на площадку первого этажа, где с одной стороны от лифтовой двери лестница на второй этаж, а с другой — тёмный закуток.

— Дворник здесь свои вещички запирает, — объяснил Бирюк, входя в темень и чем-то позвякивая. Потом чем-то скрипнул — открылась низкая дверца, и в тусклом свете Лёхин разглядел не только Бирюка, но и Сверчка, и ещё трёх дедков — и очень пожалел, что при себе никакого подарка нет. Домовые с подвальным чаем угощались. И человека пригласили к столу.

— Не выдержала душа-то? Сразу прибежал? — улыбнулся Сверчок, пододвигая Лёхину чашку с весёлыми ромашками по бокам.

Лёхин решил не стесняться: куртку снял — повесил поверх каких-то халатов, сел на предложенный колченогий табурет — очень напряжённо сел, так как табурет шатался, как на шарнирах, и, наконец, огляделся.

Тусклый свет шёл от чайного блюдца, на котором в постоянном движении копошились светлячки.

— Чем вы их приманили? Мёдом? — поинтересовался Лёхин, отхлебнув горячего чаю.

— За домом здесь у нас лужайка с клевером. Головки пока есть, повстряхиваешь — и чем тебе не медвяная роса? — степенно пояснил Сверчок.

— Картинки давай, Лексей Григорьич, — нетерпеливо попросил Бирюк. — Больно хорошо на них Ромка нарисовался. И девицу поглядим ишо.

Лёхин думал: спахнут со старого-престарого столика крошки, но домовые просто постелили чистую салфетку.

— Ну, выкладывай.

И снова дедки столпились и сгрудились над "картинками".

Они перебрасывались замечаниями и воспоминаниями, а Лёхин слушал — и постепенно перед глазами складывалась связная история.

Кроме таланта попадать в неприятные ситуации, у Ромки оказался в наличии и другой талант: хороший голос в сочетании с собственным аккомпанементом на шестиструнке (Лёхин встрепенулся — сон!), а плюс к тому — умение сочинять неплохие песни в бардовской, насколько Лёхин понял, манере. Как ни странно, подвальный, несмотря на внешнюю угрюмость, очень сильно проникся красотой Ромкиных песен.

— Как воспоёт, душа радуется, сердце играет! — восхищался Бирюк, а домовые поддакивали, возводя очи к потолку, низкому и покатому.

— И всё-то про старину пел, — вспоминал Сверчок, — про войны, про дороги. Как запоёт иной раз — аж терем всё потом мерещится да старая крепость блазнится. Песня у него была — про росы вечерние да цвет черёмуховый. Ведь только рученьки белые на струны возложит — а уж вокруг так и благоухает сладко да горечно, будто черёмуховый куст рядом, а то и в нём сидишь…

— Он что — со сцены пел? — несколько ошеломлённый, спросил Лёхин.

Оказывается, Ромку ещё несколько лет назад привёл в кафе его друг. Причина пустячная: дружок забежал на работу захватить что-то, что забыл вчерашним днём, а Ромка как раз при гитаре был. Ну и, пока друг искал вещицу, попросили мальчишку в служебке спеть. Хозяин услышал — заинтересовался. А мальчишка — что, двенадцать-тринадцать лет всего лишь: обрадовался, давай ещё петь. На сцену Ромку не пустили, но разрешили приходить, когда вздумается. А ещё хозяин кафе попросил Ромку сочинить песни на определённые темы — за плату наличными. Ромка сочинял, а потом пел со сцены, но не посетителям кафе, а парням и девицам "с лицо пригожим", пел по утрам, когда кафе пустовало.

Лёхину внезапно стало холодно.

В мире, который ему открылся всего лишь месяц назад, он многое принимал как должное, без объяснений. В своём-то, человеческом, он многого объяснить не мог, поэтому понимал, когда паранормальный народец пожимал плечами в ответ на его вопросы и отбояривался частым: "Испокон веков так заведено. Что-то забыли, что-то потерялось. Но мы-то есть!"

И, чтобы увериться в догадке, он лишь уточнил:

— Парни и девицы пригожие — это те, что сейчас рядом со сценой стоят?

— Они самые, — подтвердил подвальный.

— А раньше их не было? До появления Ромки?

— Да вроде бы и были. Да не так хороши и частенько уходили из кафе. А эти — да, с Ромкиным приходом ещё краше стали как будто.

Вот теперь Лёхину стало страшно: итак, мальчиков-красавчиков и красных девиц, легко влюбляющих в себя народ из богатеньких, сотворил Ромка? Своими песнями? Ну да, своими, но не совсем. Бирюк-то умилялся песням Ромки до глубины души — но именно Ромкиным песням. А для спецперсонала Ромка пел по заказу хозяина. Та-ак, интересно, о чём были заказные песни?

26.

О Ладе дедки повторили то, что уже было сказано: шла с подругой, прощались у кафе, пригласил зайти побитый ныне мальчик-красавчик. А что уж там дальше… Лёхин всё-таки спросил:

— Бирюк, а точно подруга-то? Лада в городе без году неделя. Откуда у неё могут быть подруги? Может, однокурсница?

— Хихикали! — твёрдо заявил Бирюк. — Кто ж, как не подружки, хихикать будет?

— Резонно, — невольно ухмыльнувшись, согласился Лёхин. — С кем же она успела подружиться? Стоп, а это не Диана?

— Не-е, кака-така Диана! Из тамошних подружка!

— Значит, подружка тоже работает в кафе? А какая она из себя?

— Спит! Сначала всё, как эти, была, а в последние дня три-четыре вдруг засоней стала. Ну, её и определили гостей встречать-привечать.

— Это гардеробщица, что ли? — изумился Лёхин.

— А спит ли? — подозрительно покосился Бирюк.