Тайник

— Ничего особенного, коллега… — Он уже не называл ее по имени. — Просто масса работы, тяжелый день. Дует этот проклятый ирифи, давление падает все ниже, а это действует мне на нервы. Не привык к таким резким скачкам. Лучше всего поспать…

— Как хотите… Но вспомните, что исповедь изобретена две тысячи лет назад и покуда это самое лучшее лекарство для перегруженной совести. Мне вот уже полегчало. Можете тоже исповедаться, можете даже говорить правду. Всю правду. Нас не связывают никакие обязательства и расчеты. Через минуту расстанемся и бог знает когда увидимся… притом вы всегда сможете избежать встречи со мной.

— Как раз этого я бы не хотел, я хочу как можно скорее вновь вас увидеть. Но теперь для исповеди нет времени: через минуту мы будем на базе, и я объясню вам, как добираться дальше. От нас до оазиса Тамезрет приблизительно двадцать километров. Держите все время на восток, компас надежный. Через десять километров увидите нефтепровод и вдалеке пальмовые рощи. Там начинается оазис. От Тамезрета до Матматы нормальная дорога, а от Матматы — шоссе. До Мединина оттуда приблизительно шестьдесят километров, — он посмотрел на часы, — к вечеру доберетесь.

— Не беспокойтесь, я уже туда когда-то ездила. — Она потрогала щеку. — Снова начинает побаливать, это меня подгонит.

— Это все из-за проклятого ветра, но Шольц, конечно, вам поможет, положитесь на него.

— Надеюсь на это, — вздохнула она. — Как раз теперь мне некогда ездить по докторам. Мы открыли прекрасные мозаичные полы. Пока я не совсем уверена, римские они или пунические. Мне нужно как можно скорее провести консервацию. В качестве шпаклевки использовалось какое-то вяжущее вещество, но оно уже совсем не держит — это указывает на то, что не применяли обычную римскую технику. Как только укрепим, можете на них поставить буровую вышку.

— Вы страшно любезны, пани доктор, — сказал он без тени улыбки и поцеловал ей. руку. Рука беспомощно замерла в его ладони. Он ощутил только слабое пожатие. На мгновение их взгляды встретились.

— Я видела здесь уже много мозаик. Виргилий и две его музы, баптистерий позднего римского периода… Настоящий бассейн, составляющий единое художественное целое с мозаичным полом. Его пронизывает влияние трех культур. Египетской, римской и христианской. Но то, что нам удалось открыть теперь.

Вдалеке, возле складки местности — а может, это был уже бархан, — виднелся палаточный лагерь. Удобные двойные палатки для европейцев и высокие островерхие шатры тунисских рабочих. В центре, как символ жизни, пузатая печь для выпечки хлеба. Разбивка лагеря всегда начинается с такой вот печи. Остальные продукты привозят из ближайшего поселка или покупают у кочевников. База Бир-Резене располагалась около тысячелетнего колодца того же названия, на перекрестке караванных путей, ведущих к Кебили и Доузу. Путь до Кебили шел на запад через Джаридские солончаки и Таузар, а дорога через Доуз продолжалась до оазиса Фегоасси, последнего на юге поселения у порога Великого Восточного Эрга. Дальше уже ничего не было, только ПЕСОК, ПЕСОК, СМЕРТЬ и снова ПЕСОК.

— Минуточку! Постойте же, Генрика! — закричал он испуганно, когда, высадив его у первых палаток, машина снова тронулась.

Она нажала на тормоз и выглянула.

— Самое-то главное… — Он пошарил в заднем кармане брюк и подал ей письмо. — Конечно, ничего бы не случилось, но мне нужно еще кое о чем договориться с Шольцем, так что передайте ему.

— Конечно. Завтра утром я остановлюсь у вас.

— Наверное, в это время я буду уже в поле, мы встаем рано. О машине не беспокойтесь, вернете при случае. Оставьте только записку, как у вас все устроится. Буду о вас думать, — сказал он серьезно. Она не ответила. Только испытующе глянула на него, подняла руку в знак приветствия и включила скорость. Еще минуту она видела в зеркале заднего вида, как он стоит неподвижно и смотрит ей вслед. Потом повернула на северо-восток, и он исчез за облаком красноватой пыли.

Она устроилась поудобнее, лицо ее сразу обмякло. Одна. Теперь ей не нужно больше быть очаровательной женщиной или опытным специалистом. Она слегка прибавила газу, машина набрала скорость. Наедине с собой, со своим внутренним миром, с тем, что и самой не до конца понятно. Ни пустыня, ни выжженный растрескавшийся Эрг уже давно не пугали ее. Она любила эти минуты одиночества, бесконечного простора, убегающей вдаль дороги. В такие минуты ее переполняло чувство покоя и облегчения. Ни о чем не жалеть, ни о чем не мечтать. Что такое ее незначительные проблемы перед лицом этих вечных просторов…

На мгновение она задумалась о том, не была ли слишком доверчива, не следовало ли держаться сдержаннее. Слишком большая откровенность может показаться неприятной. Ей ведь не двадцать лет, чтобы вести себя как неопытная девушка. Но она тут же выбросила эти мысли из головы. Бог его знает, понял ли что-нибудь из того, о чем она говорила, коллега Винтер, этот старый холостяк? А что у него у самого за тайна? Или нет никакой?

Чем старше человек, тем все для него труднее. Взаимопонимание, сближение… А тут еще разум. Разум — самый большой враг. Как только начнешь размышлять… Но даже и об этом не хотелось думать. Она предоставила мыслям течь свободно, перескакивать с одного на другое. Мотор монотонно тарахтел. Жар раскаленной земли и пыль пустыни. Чувствуешь, как оседает она на губах, как хрустит на зубах и вызывает во рту сладковатый привкус.

Этот привкус вдруг напомнил ей давнее прошлое, тот день, когда она убежала из Гданьска. Тогда она возвращалась домой после первой полугодовой экспедиции в Египте. Как она тогда была восхитительно молода и восторженна. Муж работал конструктором на гданьской верфи, и со дня бракосочетания они жили в небольшом домике, оставшемся ему от родителей. В Варшаву она прилетела поздно вечером, скорый поезд привез ее в Гданьск около часу ночи. Она нарочно не написала, когда приедет. Работы закончились на неделю раньше, ей хотелось удивить Ежи. Такси так поздно поймать не удалось, и она тащилась домой почти целый час с огромным чемоданом. Но тогда это для нее были пустяки. Она была полна энергии и упоения собой после успешно завершенной работы. Ее первый большой успех. Кое-что она значит, кое-чего добилась, а теперь не может дождаться, когда снова увидит знакомый дом, свой и Ежи родной дом. Его удивленное и восторженное лицо.

Она тащилась безлюдными ночными улицами и громко смеялась. Преподнесет ему великолепный сюрприз. Бесшумно отперла дверь, оставила чемодан в прихожей и прокралась в темную спальню. Хотела юркнуть на свое место, чтобы нежно разбудить его. Явиться прямо из сновидения.

Только ее место в постели было занято!

В испуге она включила свет…

А потом летела, как сумасшедшая, на чердак, чтобы взять еще один большой чемодан и побросать в него обломки семейного счастья. Именно там она и ощутила впервые этот особенный сладковатый привкус, шедший от годами оседавшей пыли, взбаламученной ее отчаянием. Привкус крушения и пустоты, обжигающего зноя и бесконечного одиночества.

Она нажала на тормоз. Алжирский нефтепровод, пересекающий Сахару. От горизонта до горизонта тянулась бесконечная стальная змея. Где-то она потеряла дорогу, теперь надо искать переезд. С минуту она соображала, глядя на компас, надо ли двигаться вдоль нефтепровода к северу или к югу, потом повернула на юг. Примерно через пять километров она увидела эстакаду и вдали прямые стволы финиковых пальм.

Она вздохнула с облегчением — но не потому, что нашла дорогу, а потому, что страшная полоса потерь ушла из ее жизни и больше не вернется. Занесена барханами времени, засыпана песком. Остался только привкус пыли. Через двадцать минут она уже въезжала в пальмовую рощу. Она давно разлюбила оазисы. Осколки древнего рая — и современный отель с бассейном, полным галдящих туристов. Они как раз только что приехали. Перегретые моторы автобусов еще выдыхали горячие волны запаха солярки. Мир изменился, нет больше ничего недоступного. Когда- нибудь здесь пройдет прямая туристская магистраль поперек Сахары до самого Кейптауна. Бог его знает, станет ли от этого кому-нибудь лучше — скорее всего, никому.