Стервятники

Но оказался в пересыльном каземате юркий мужичок, из цыган бродяжих. Поговаривали, полюбовницу зарезал, заодно прихватив ножичком другого ее дружка, каковой, стало быть, цыгану полной помехой был. И каторжный срок заработал ревнивец не меньше Митькиного.

Вот этот шустрый цыганок и начал подбивать народец в каземате на побег. Дескать, самый удобный случай сорваться, - как на этап команда грянет, пока поначалу в сборах нескладуха-неразбериха катавасится и еще не навесили по рукам-ногам цепей железных. И еще, де, пора самая удобная - зима.

«Дурень! Летом тайга-кормилица укроет, а зимой - зверь-шатун ты и боле никто.». Это ему и Митрий и другие мужики говорили, а цыган поднимал к низкому бревенчатому своду каземата тонкий грязный палец, загадочно качал головой и, щерясь, гуторил в ответ: «От дурней слышу! Ежели на юга в тайгу и сопки пойти, то ищейки след потеряют. Оне где беглецов обычно рыщут? Там, где люд обустроился! А в Саянских горах не в жисть не дотумкают искать, потому как дороженька туда - справедливо, мужики, гуторите! - на верну погибель. Так-то так, да не так! Дичи полно непуганой, а если с нехитрым запасом пойти, то и вовсе лепота, полный фарт!».

И сговорил семерых. Дмитрий оказался в их числе, потому как горбатиться на каторге не собирался, убежденный в своей невиновности, а злость от содеянного над ним судилища и вовсе очи с разумом затмила.

Под «нехитрым запасом», как оказалось, цыган-заводила подразумевал дело тяжкое, хотя чего терять каторжным варнакам! Зарезал цыган и его дружки под студеное утро двух конвойных солдатиков, заимев пару ружей штуцерных, пороховой и свинцовый припас к ним, две котомки со снедью. И у самих беглецов кое-что имелось: пайка, что на этап арестантам до первого станового харчевания дадена была. Тут тюремное начальство промашку дало.

Надоть было в кандалы сперва заковать, а после хлеб и желтое сало старшому выдавать. А может, в нарочь так поступило: жратвой арестантов не баловали, вот и пущай на дорогу сил прибавят, а кто уж на тракте обессилит. Не судьба!

Бряцая увесистыми штуцерами, в предрассветной темноте ломанулась лосями семерка отчаянных по льду через Ангару, на левый берег, а потом заснеженной долиной - вверх по Китою на юго- запад, нацелясь на глухомань Восточных Саян.

По свежим следам пошла конная погоня, стала настигать. И понесли беглые первые потери: застрелили стражники двоих арестантов за Одинском. Остальных, скорее всего, ожидала та же участь, потому как за двух зарезанных конвойных солдатиков пощады не жди!

Но закружил седой хиус бешеную метель, и оторвались пятеро беглецов от конного храпа погони в таежных распадках.

ТЯЖЕЛО дышится Дмитрию Прокопьевичу, не отпускают тиски, грудь сдавившие. Вот, ведь, чертова промоина! Как проглядел? Ладно бы впервопутку тайгу топтал. Тот шустрый цыган, что из централа их на побег подбил, тайги воопче не знал. Так же, вот, ухнулся на горном ручье в промоину. А там вода живая и яростная - снаружи и не подумашь, как под ледяным настом поток несет! Наступил цыган на ледяной пузырь, - трах-бабах! - и враз затянуло под лед. И оставшаяся троица, как узрел он, Митрий, враз сомлела в испуге. А чо не сомлеть? И по горным осыпям не ходоки, и страх перед тайгой обуял. Мол, чего на кряжи лезть, ежели в Богом забытом поселении, особливо где старательские людишки кучкуются, можно пристроиться, бо там никакой царевой властью и не пахнет. Так-то оно так. Власть, и в сам деле, эти старательские поселенья стороной обходит, потому как народец старателев - отчаянный, уркаганский. А песка золотого намоет такой субчик - куда понесет? То-то и оно! В государеву скупку, к купцу али же в кабак с лавкой. От где караулить надо! А на старательском поселеньи пущай оный люд сам разбиратся: ежели кого и подцепят на нож-перо - Бог дал, Бог взял.

Махнул Митрий на забузивших - вольному воля. Так и расстались - троица в сторону Ходарея подалась, а Митрий - на юг, к Саянским горам.

Было, было желание жгучее, душу выворачивающее, - тож пойти к людскому теплу. Но как подумал обо всей той шушере, что вокруг приисков кучкуется, - из-за которых и загремел на кичу. Ан нет, лучше в тайгу родимую, а родная она не только на Анге. И Саянские кряжи - тож.

Так по Китою вверх и ушел в одиночку на западную оконечность Тункинских гольцов. Еще в Качуге братва охотничья рассказывала, что места эти зверем и птицей богатые, прокормиться можно, кады навык имешь. А энтого у Митрия было вдосталь. Конешно, оставшийся штуцер (второй вместе с цыганом под лед ушел) за собой оставил, как и припас к нему. Отделившаяся троица не бузила - отнеслись с понятием: человече в тайгу, да в одиночку. Да и чего зариться на казенное ружьецо, кады за него, не дай Бог, при поимке так спросят, что не тольки спина лопнет, но и шея от веревки. А без энтого «нехитрого запасу» учини-ка, попробуй, сыск: я - не я.

Долго ли, коротко ли, но выбрел в оконцовке Митрий на известковые пещеры по левому берегу Китоя. Намыло туточки подземными водами очень даже интересные и большущие норы, почитай, больше десятка. Одна-то и вовсе - дворец подземный, хоть терем в три яруса в ней устраивай! Но Митрий выбрал норку поменее и понезаметнее. С хитрым устройством! Это ж как природа изловчилась: лаз в нору- пещеру в густых кустах - кады б не зима, вовек не отрыщешь. Да и лаз непростой: туда - юрк, а дале ползи-забирайся вверх, только опосля откроется сам грот-пещера. Снаружи мороз трыщит, но холод- то - тяжелый: по лазу не подыматся, оттого в гроте даже ноги не стынут, ночевать вполне сносно. Даже костерок помаленьку можно разложить - какая-то тяга есть кверху, через трещины.

И прожил в этой пещере он три зимы. Сколь бы еще сподобился. А чо не жить? Охота знатная, рыбалка опять же богатая. Когда припасы к штуцеру иссякли, обмазал ружье звериным жиром, замотал в шкуру козью и в уголке своей пещерки закопал-заховал. Стал с луком- стрелами промышлять, петли-силки ставить на дичину. Думки в голове копошились, что не век же лесным духом по тайге шастать, только не спешил. Второй раз в острог желанья не было. Это еще удачливо с кутузкой вышло. Ежели б на этап в кандалы заковали. Не дурак оказался тот цыган, царствие ему небесное, хотя душа у цыгана совсем безбожная, воровская, мятежная.

А куда его, Митрия, душа попадет? Тоже, небось, не на небеса. В адовом котле кипеть ему, хотя и не взял тады, при побеге, греха на душу с солдатиками конвойными. А дале-то как жил? В оммане, аки в тумане. Полная кривда кругорядь выходит.

ОСЕНЬЮ 1866 года Дмитрий вышел из китойской чащи с котомкой, набитой золотыми самородками. На Аршан вышел, а потом в селение Тумку подался. Люда там поболе, не так заметен пришелец. Золото в тайге - камень. Ценности никакой. Но и отшельничать при золоте, кормясь с охоты, когда приближаешься к сороковнику - не по уму расклад.

Зацепился за одну молодку вдовую в Тумке, Настену. Местный староста, страсть какой охочий до огненного зелья, был вдове Настене Филипповне довольно близким сродственником. Узрел мужичка справного, добытчика таежного, который и по золотишку удачливым оказался, да за увесистый камушек желтенький в списках поселенских деминскую фамилию намарал на одной из замусоленных страниц так ловко, как будто бы Митрий Демин воопче - тункинский сто лет в обед.

Деминым Митрий сам обозвался, чтобы напрочь судейско-сыскной дух отбить. Покойной матушки в память Деминым стал, не с небес прозвание такое притянул. А хто дознаваться станет? Бабы соседские и те - языками потрепали, Настениному счастью в завидки, да и завяли вскорости. А чо трендеть: мужик как мужик Настене достался, не лиходей, хозяйственный. И силу мужскую имеет, не в пример покойному Архипу, за которым Настена была. Тот зачах от пьянства горького, даже на потомство мочь-силушку пропил, а с Митрием у Настены через год - малец-удалец, Прокопом крестили. Как батяню со старшим братухой кликали, Царствие им небесное. В память о них сердешных. Кады на третьем годе после Прокоши Настена разрешилась от бремени вторым мальцом, то память продолжил - Демидом окрестил. Ниче парняги вымахали, как и Митрины брательники, упокой, Господи их души! - крепкие, в широкую, батянину кость.