Стервятники

ПЕЧЕТ в грудине. А слабость уж до пальцев добралася. Сводит судорога-лихоманка, а ведь еще третьего дни мог медный пятак на спор согнуть в щепоти. Горько стало Дмитрию Прокопьевичу. Эва, накось-выкуси, Митька-везунчик! Отворачивается фарт-удача. А когда заветную Золотую Чашу нашел, - разом все, что до этого мига гнуло и корежило в жизни, сгинуло-запропастилось! Так для себя и назвал втайную - Золотая Чаша!.. Нагреб тогда самородков в озерце- плошке больше пуда! И потом еще, уже Деминым обзываясь, попроведовал Золотую Чашу дважды. Посему и не знали они с Настеной нищеты, хотя и не выпячивал он шибко свой фарт. А так, мал-мало. Дескать, по таежным ручьям - там удача мигнет, здесь лешак подмогнет, по-доброму. Хоронил запас: Настене, ежли што с ним приключится, и сынам на проживу. Настена знат, где желтые камушки в запасе-мешочке схоронены. А путь-дорога к Золотой Чаше у Дмитрия Прокопьевича на кожаном свитке прочерчена, кабаржиной кровицей в энтот кожаный лоскут вдублена. Это еще тады чоркал, вопервой выходя от места золотого, волшебного.

А жилу, граниты черных скал прорезавшую, и не колупал ни разу. Вода - вот сила-силушка! Сама сколь надо отломит, да в озерцо сбросит. Там и подбирал, как и в первом разе. А только больше не пойдет. Даже ежли и встанет после лихоманки энтой. Только встанет ли.Но не в энтом загвозка, не в энтом.

Привила тайга Дмитрию Прокопьевичу звериный нюх, а он не омманет! Вот в последнее свиданье с Золотой Чашей так и торкнуло што-то! Как почуял кого. Ажно озноб меж лопатками прокатился! Будто сверлит взгляд, чужой и недобрый...

Заночевал тады привычно в пещерке своей затаенной, тремя зимами обжитой, а наутро, кады из норы вылез, - сверху каменья осыпались, чудом увернулся! И то ль с испуга пригрезилось, а то ли и наяву. Черный воин стоял на скале, огромный лук натягивал. Кабы не оступился, да не скатился по осыпи в кусты. Опосля чесал оттеля без продыха, пока дымки Тунки не показалися.

ЗАСКРИПЕЛА дверь за занавескою. Дмитрий Прокопьевич с трудом голову навстречь повернул. Младший, Демид, крепень шестнадцати годков, сторожненько в щель у косяка позыркивает, боится батяню хворого потревожить. Эх-ма, слабина чертова в нутренностях! Отбрыкался Сивка.

-       Демча, не хоронись за тряпкой, чево оробел? - Совсем струны в голосе нет, шелест какой-то.

-    Да я, батя, попроведать.

-        Ты, Демча, это. Там Прошу кликни и с ним вертайся. Слово у меня до вас.

Сорвался Демча прочь из избы, только занавеска вспорхнула.

Тяжело поднялся Дмитрий Прокопьевич с лежанки, горница качнулась под непослушными, ослабевшими ногами, в глазах помутнело. А в груди огонь распалился пуще прежнего, и рванул кашель всю нутрину так, что только и хватило сил два шага сделать. Кедром срубленным ухнул на лавку под окошком! С кухонной половины испуганно кинулась Настена Филипповна:

-    Чой-то удумал! Чево поднялся? В покое надобно пролежать.

-        Ты энто. Настена. Кха-ха-ха-а! - свернуло на лавке бараньим рогом Дмитрия Прокопьевича. - Кха-ах-х!

Настена Филипповна кружку с отваром поднесла, а ему бы воздуха легкого, смолистого, из кедровника. Затопотили в сенях, бухнула дверь. Сыны на пороге. Негоже им хворь отцову зреть. Сел на лавке, старшому прохрипел:

-    Пошарь под плахой оконной, в углу. Свиток кожаный. Кха-ах-х!

Прошка, чубатый, русоволосый, с батей схожий шибко, под окошко нагнулся, засопел.

-    Ну-у!

-    Щас, батя, щас.

Вытащил удивленно почерневшую трубочку кожи. Развернуть хотел, но поостерегся, отцу протянул. А Дмитрий Прокопьевич, кашель задавивши, ничего с дрожью в руках поделать не может, так и колотится в черных пальцах свиток с еле различимыми каракулями - чертеж пути к Золотой Чаше.

-    Проша. Демча. Настена. Энто оно самое и есть.

-        Об чем ты, Митрий Прокопыч, приляг лучше, - опустилась рядом на лавку супруженница верная, кружку с отваром в губы тычет.

-     Отстань, мать. Не буду я энто варево, не помогат. Печет в нутрях, Настенушка... Кха-х-ха-х! Вы. энто. сами всё.

И - повалился с лавки на пол, еле его Прокоп с Демой подхватить успели. Сволокли на лежанку. А Настена Филипповна в холодной воде тряпицу смочила обильно и лоб ему окутала. Села в ногах, долго слушала хрипы, потом подняла глаза на притихших и напуганных сыновей:

-    Вроде заснул.

Осторожно ступая, вышли домочадцы за занавеску, склонились у окошка над кожаным свитком. Стрелки, завитушки, а еще, как будто, горные пики, ленточки какие-то начерчены - то ли тропы лесные, то ли речки, а кривые буквицы и вовсе не разобрать. И как разберешь, ежели Настена Филипповна и сыны сроду грамоте не обучались, только счетом помалу овладели, дабы приказчики лабазные не дурили при покупках припасов.

МОГУЧИЙ организм Дмитрия Прокопьевича боролся с хворью еще шестнадцать дней. А потом Демина-старшего домочадцы свезли на маленький погост на взгорке за Тункой.

Отплакав, Настена Филипповна поведала сыновьям все, что рассказывал ей ночами, возвращаясь от Золотой Чаши, Дмитрий Прокопьевич. У парней глаза-то разгорелись! Особливо младшой, Демидка, заелозил: давай старшего подбивать на поход в Тункинские гольцы. А там, что, столбовая дорога проложена?! Грудью встала Настена Филипповна на пороге - не пущу! Отца ране времени эти гольцы в могилу свели, не пущу!

Отступились парнишки от матери, но думки свои не оставили. Да еще у Демидки язык - что помело! Приятелю нашептал про поход за поживой! Прокоп ему тумаков-то понавесил, да в прок ли? Это, считай, сорока уже на четыре стороны понесла. Хотя кого в Тумке да и во всей округе байками про золото удивишь - нет-нет да и попадались таежным ходокам желтенькие камушки на перекатах и в неглубоких ямках-уловах бесчисленного множества речонок и ручьев, катившихся с горных кряжей.

НА ШЕСТОМ годе с кончины Дмитрия Прокопьевича, весною одна тыща восемьсот девяносто второго, схоронили Прокоп и Демид рядом с отцом и мать.

А дом-то она все ж таки держала: в хмельной разгул ударились осиротевшие Демины-младшие, быстро и бестолково просадили в пьяном кураже родительскую заначку, за пару лет умудрились напрочь содержимое золотого батиного мешочка прогулять. Опосля чего Демид сызнова разговоры затеял о походе в Тункинские гольцы.

А чево в избе сидеть! Кумекали братья над батиной картой, кумекали. Да только мало это помогло. Связать матеревы рассказы с загадочной картой никак не получалось.

И двинули в тайгу на арапа! Добре поплутали. Вроде бы весь Китой, чуть ли не до истока, да и Китой-Кин, прошарили-облазили, а толку никакого! Перекинулись на Шумак, прокарабкались по петлям троп к верховьям - без толку! Водопады не раз встречались, да только не такие, как мать сказывала. И батин чертеж под них никаким боком не подходил. Но упорно лазили по китойским притокам, гробя на каменных осыпях латаную-перелатаную обутку.

Пожалуй, молодецкой удали еще бы на месячишко хватило, хотя дело шло к концу лета, ночами уже заморозок прихватывал ощутимо. Но в один темный вечерок, когда Прокоп с Демидом расположились на ночлег, нарубив пихтовых лап для лежки и запарив чаю в мятом медном котелке, произошло настолько напугавшее их событие, что вся старательская охота была отбита напрочь.

Сидели сумрачно у костерка, молчаливые от накопившейся за день усталости и беспросветности поисков, прихлебывали чай с сухарями. И вдруг прямо в середину огнища, вздыбив взрыв искр и углей, ударила черная, тяжелая и длинная стрела! А следом жуткий крик откуда-то сверху, с нависавшей кручи: «О-о-оу-у!!!»

До-ол-го еще он дробился по распадкам гулким ночным эхом.

До первых светанок протряслись братья с глазами больше плошек, стуча зубами от страха и ночного морозца. Костер не грел, голод не томил! С самой утрянки, тока кусты различаться стали, кратчайшей дорогой подались домой. Спешили, путей не разбирали: у деревеньки Талой чуть в болотине не утопли, хотя ранешне да над чужими в таком случае позубоскалили бы вдосталь.