Последний грех

Пыха молча, кивнул. Оценивающе — стоит ли говорить, Пащка взглянул на Максима и вновь уставился на Пыху.

— Он к матери на зону собрался. Повидаться. Мы ради этого из детского дома и рванули. А оказалось, не в ту сторону. Вот теперь бабки и собираем. На билеты там, на жратву. Да и, сам понимаешь, менты так просто в зону не пустят, им тоже отстегнуть надо.

С опаской поглядывая на Максима, Пыха тихо уточнил.

— И когда вы собрались?

— Когда надо, тогда и собрались!

Пыха вздрогнул, инстинктивно втянул голову в плечи и замер. Максим опять смотрел на него со злобой. Но Пашка, будто не слыша, хлопнул плаксу по плечу и все-таки ответил.

— Да вот еще бабосов немного срубим и поедем.

Срубать бабосы можно было везде, но пацаны предпочитали не рисковать, в одном месте дважды не появляться. Могли вычислить хоть терпилы, хоть менты. А надобности в этом не было никакой — подворотен, где можно рвануть сумку, кошелек или барсетку в столице было предостаточно. К тому же, они старательно избегали пересечения с местными гаврошами. Встреча с ними таила еще больше опасности, чем с ментами. Гавроши могли отлягать так, что собственные кости собирать потом пришлось бы долго и болезненно, если вообще возможно. А то и заточкой в горло получить. Кошмарных историй про малолетних шакалов Пашка наслушался еще в приемнике-распределителе. В прошлом году, при очередной попытке побега, его поймал экипаж ППС и привез в райотдел. Пока выясняли что да как, пацана отправили в камеру, к трем таким же искателям приключений. От скуки, а, может, от проснувшейся бравады старшие сокамерники подробно рассказали новенькому, что и как они делали с отловленными чужаками. От услышанного Пашка оторопел. Выдумать жуткие подробности пацанам не хватило бы фантазии, для правды — они были слишком ужасны. В любом случае проверять их правдивость на собственной шкуре ни Пашке, ни Максиму не хотелось. Не говоря уже о Пыхе — нескладном и трусливом доходяге, встреченным ими уже здесь, в чужой и огромной Москве.

Для Пыхи, в принципе, Москва тоже была чужая, но опыта проживания здесь у него было больше. Оттого и казался Пашке и Максиму настоящим аборигеном, хотя родом Пыха был из деревни. Новым друзьям он сказал, что сбежал оттуда от вечно пьяного отца. По сути, так оно и было, если опустить другие эпизоды его короткой, но драматичной биографии.

До семи лет жизнь Пыхи складывалась вполне обыденно. Дом, родители, детский сад. Когда мальчик пошел в первый класс, мать его — колхозная доярка Клавдия нежданно-негаданно отдала Богу душу. При вскрытии выяснилось, что в сердце женщины застрял тромб, отчего и скончалась она прямо на работе — у коровьего стойла. Отец поначалу держался: работал и растил сына, а после развала страны и колхоза, будто махнул рукой. И на себя, и на сына, и на все на свете, решая житейские проблемы традиционно русским способом — стаканом самогона. Пыха, которого на самом деле звали старинным русским именем Прохор, оказался никому не нужен. Мальчика жалели сердобольные соседки, немного подкармливали, но оставлять у себя никто не хотел. Отца, который теперь, если и был дома, то непременно пьяный, сын тоже не интересовал. И Прохор довольно быстро привык к мысли, что хозяином своей жизни является он сам и, заботится о ней, тоже должен сам.

Школу Пыха бросил в третьем классе. Или она отрыгнула его, как неудобоваримый кусок?! Появляясь там в рваных, доходивших едва до щиколоток, штанах и старых резиновых сапогах, доставшихся в наследство от покойной матери, Прохор испытывал по полной жалящий яд детских насмешек. Одноклассники, и до того относившиеся к нему с неприкрытым презрением, теперь и вовсе звали его коротко и хлестко — Чмо. И возразить Прохору было нечего. При подобных жизненных проблемах у, и без того не очень развитого, мальчика возможности учиться не стало никакой. А вскоре к нападкам одноклассников добавились и претензии учителей, морально сношавших нескладного ученика. Пропустив однажды занятия, Прохор вдруг почувствовал, что ничего страшного не произошло. Да и вряд ли произойдет, если он не пойдет в школу и завтра. Он так и сделал. Правда, зачатки какого-то самосознания умерли в нем не сразу, поэтому совсем школу он не бросил. Появляясь в ней раз-другой в неделю, Прохор, получив порцию плевков и обид, опять исчезал на несколько дней. Естественно, с каждым разом перерывы только увеличивались, пока мальчик вовсе не перестал появляться в учебном заведении.

И почти никто из педагогов о нем не вспоминал, будто и не было никогда такого ученика. Да и общая успеваемость в классе пошла вверх. Лишь 73-летняя Руфь Моисеевна — преподаватель немецкого и отличник еще советского образования вспомнила об оборвыше на педсовете.

— Руфь Моисеевна, да вы что говорите? Какое возвращение, когда он даже дома не ночует?! — Директор непонимающе развела руками. — Говорят, в лесу шалаш себе построил, там и прячется.

— Потому и прячется, что отец пьет безбожно и лупит его, как сидорову козу.

— И что вы предлагаете — отца перевоспитывать?! Так поздно уже. А вопрос этот предлагаю закрыть, даже не открывая, и не задерживать более коллег.

Но Руфь Моисеевна не сдавалась. Стукнув сухим кулачком, она сверкнула темными глазами и встала.

— Это — ребенок! И мы, как педагоги, в ответе!

— И что?! Его же никто не выгонял, пусть приходит и учится. Верно, коллеги?!

Коллеги, хоть и согласно, но недовольно загудели. Вопрос с учеником, которого они не то, что видеть, слышать о нем не желали, опять выходил им боком. На личном подворье мычала недоеная скотина, картошку пожирал колорадский жук, а тут опять этот обалдуй. По одному и при молчаливом согласии директора, коллеги быстро покинули и его самого, и бубнившую об уровне педагогического самосознания, старуху. Директору пришлось брать удар на себя.

— Руфь Моисеевна! Послушайте, у нас уже давно другая жизнь. Учителей скоро за людей считать перестанут, итак зарплата — три копейки, только огородами и выживаем. Какой тут, извините, уровень самосознания — с голоду бы не подохнуть. А Лажечникова нам все равно не спасти — у него наследственность, сами понимаете, неподходящая. Читать-писать научили, в ведомости распишется — и, слава Богу. Скотникам или трактористам, им немецкий язык или алгебра ни к чему. Разве вы не согласны?!

Старуха была не согласна, но директор уже встала и уважительно распахнула перед ней дверь.

— Прошу вас.

Руфь Моисеевна еще что-то говорила, но в целом вопрос был закрыт. После чего о Прохоре Лажечникове в школе почти не вспоминали. Разве, что мальчишки хвалились перед одноклассницами, как едва не накостыляли в огородах этому придурку, жалко, что сбежал. Да еще пустовавшее место на последней парте, со старым чернильным пятном, говорило, что здесь еще недавно кто-то обитал.

Неудивительно, что рос Прохор пугливым, грязным и всегда голодным. Благо, что соседские старушки, а больше цепкие руки не давали совсем загнуться с голоду. Но сельчане от такой адаптации сироты были не в восторге. Пару раз его едва не поймали, спасли быстрые ноги. А в последний — подпол бабки Матрены, где он отсиживался целую неделю. На восьмой день старушка вывела его поутру наверх и велела следовать за ней. Прохор возражать не стал.

Сначала они долго ковыляли до соседней деревни Мыльниково, а там местный тракторист добросил их до Покровки — большого села, едва не ставшим райцентром. Несмотря, что до нового статуса Покровка так и не дотянула, село могло похвастаться развернувшейся реставрацией старинного собора, самого большого на всю округу. С ним и были связаны надежды благообразной старушки. Не понимая, зачем им идти в церковь, мальчик, тем не менее, шагал туда смело и даже с интересом. В Покровке его никто не знал, а значит, и врагов там у него не было. Остановившись у церковной двери, бабка Матрена велела ждать ее здесь, а сама удалилась внутрь. Через минут пять дверь распахнулась, и старушка появилась в сопровождении бородатого дядьки в черной рясе.