Страница 105 из 110
— Так жил КПИ во время войны. Таков был привычный быт советских специалистов, — резюмирует Марина Валерьевна.
Я преподавала на подготовительном факультете старшеклассникам-афганцам, которые, изучив русский язык, поступали затем в советские вузы. Такого удовлетворения от работы я никогда не испытывала. И лишний раз поняла: афганцы умеют отделять то, что происходит вокруг, то есть войну, от наших мирных специалистов. И относятся к советским преподавателям так, как те того заслуживают. К хорошим — хорошо, к нехорошим… Добрый или злой, умный или глупый, порядочный или непорядочный — вот что для них главное.
Ребята, которых я учила, были в основной своей массе из бедных семей. Часто приходили на занятия голодными. Я подкармливала их. Принесешь, бывало, им бутербродов, конфет, а они: «Учитель, это я заберу с собой. У меня дома сестренки, братишки…» Они делились со мной своими переживаниями, я знала многое об их семьях. Наверное, еще и потому был такой резонанс по поводу гибели Алеши и моего ранения, что нас многие афганцы приняли как близких.
Военная обстановка, повторю, с каждым днем становилась привычнее. Автомат под кроватью никого из нас уже не удивлял. Не удивляли и постоянные обстрелы. Эрэсов, правда, тогда еще не было, но случались и диверсии. Взрыв был устроен в общежитии. Однажды заложили бомбу в раковину, чудом никто не пострадал. Наши занятия начинались с того, что мы обшаривали столы, заглядывали во все укромные места — нет ли бомб?
Мне довелось подержать в руках и мину-секрет. Такой вот симпатичный красный фонарик лежал в канавке рядом с дорожкой на территории института, где я и еще две преподавательницы прогуливались после работы. Подняла я этот фонарик, нажала на рычажок — не горит. Наверное, батареек нет, подумала я и открыла корпус. Увидела какие-то провода в пластилине. Мне стало не по себе, и я отбросила фонарик. Оказался он миной-сюрпризом. Чуть-чуть не дожала, иначе бы мы с вами сейчас не сидели и не разговаривали. В награду нам троим, обнаружившим мину, дали… бутылку водки.
И все-таки нам, преподавателям, было легче— мы не видели крови. Однажды, впрочем, случилось увидеть. Было это в восьмьдесят третьем. Сотрудник посольства (говорили, что он офицер КГБ) забрал из школы сына перед последним уроком. Они остановились у дукана, вылезли из машины. И тут раздались выстрелы. Отца убили, сын сорок минут сидел у его трупа, пока на него не обратили внимание наши.
Был и другой случай. Автобус сбил местного мальчишку-велосипедиста. Причем в автобусе находились наши дети, охраняемые молодым солдатом. Немедленно собралась толпа, автобус взяли в кольцо. По выкрикам я догадалась — толпа требует, чтобы мы отвезли пострадавшего в госпиталь. Так мы и поступили. Самое поразительное — реакция солдатика Юры, лет девятнадцати. Надо было видеть, как он нес в госпиталь сбитого афганенка, прижимая его к груди, как братика. И когда узнал, что мальчишка будет жить, заплакал от счастья… Не посчитайте мой рассказ сентиментальным — все было так, как я рассказала.
…Приближался трагический для моей семьи день. Но еще несколько слов о советской колонии преподавателей КПИ. Все уродство тогдашней советской действительности зеркально отражалось во взаимоотношениях людей. Разумеется, были и дружба, и человеческая теплота, сердечность, но было и другое.
Алеше, моему мужу, приходилось трудно. Он не пил, поэтому в мужские компании не вписывался. Человек удивительно добрый, порядочный, интеллигентный, он выглядел, ну если не белой вороной, то чем-то вроде этого. Он выбивался из общего ряда, а окружающие относятся к таким с подозрением и пристрастием. К тому же истекал третий год нашего пребывания в Афганистане. Для продления срока еще на год требовалось утвердить на нас характеристики. И тут произошло следующее.
Для выдачи зарплаты преподавателям из их числа назначался кассир. Обычно выбор падал на неработающую жену преподавателя. У нее есть время для такой работы… И вдруг кассиром словно бы нарочно назначили Алешу. Он, естественно, отказался, будучи весьма занятым. Могла стать кассиром я, но я тоже работала… Словом, разгорелся сыр-бор. Алешу вызвали на беседу по поводу утверждения характеристики и потребовали стать кассиром. В противном случае… Не надо объяснять, что последовало бы. Алеша сказал: «Если вы приказываете, я, конечно, подчинюсь. Но по собственному желанию не хочу». И тогда Алеше не продлили характеристику.
К нам стали ходить коллеги, уговаривали покаяться. Я говорила им: «Но это означает потерять лицо». А они мне: «А не слишком ли дорогая цена этого самого лица? Вы оба работаете, получаете высокую зарплату и все бросаете…» Я запомнила фразу Алеши: «Деньги приходят и уходят, а с лицом Мне жить».
Настроение препоганое. 11 июня у мужа день рождения, 47 лет. 8 июня (была джума, пятница, выходной день) я говорю: «Пойдем в дукан, купим фруктов, немного развеемся». Мы красиво оделись и вышли в город. Когда выходили с территории «политеха» встретили охранника-афганца, молодого красивого парня. Я посмотрела на него и поразилась: огромные и совершенно безумные глаза. Не могла от него отвести взгляда. И он неотрывно смотрел на меня. Я подумала: не иначе накурился наркотика.
Вернулись из дукана мы через час-полтора. Я шла чуть впереди. Я не поняла, что это выстрелы, просто упала, как подкошенная. Упала, и все. Повернув голову, увидела, что Алеша тоже лежит. «Алеша, ты жив?» И вижу, как у него по груди расползается кровавое пятно. «Маринка, я умираю…» Я стала дико кричать. Потом мне говорили, что я без конца повторяла: «Мама!» «Мама!» «Мама!» и «Помогите!» Я понимала, что меня должны добить. Но кричала потому, что Алеша умирал… Набежали сотрудники КПИ, врач, не помню, были ли солдаты. Алешу унесли, меня оттащили в тень. Больно мне не было абсолютно, я просто не могла встать. Меня положили на носилки и куда-то понесли…
Стрелял тот самый молодой охранник с сумасшедшими глазами. Почему в нас? Не знаю… Наверное, по чистой случайности. Кого-то в этот день он все равно убил бы. Возможно, запомнил мой пристальный взгляд.
После операции я очнулась и стала спрашивать, где Алеша. Пришел хирург и сказал: «Твой муж умер». Не знаю, как я выжила. Шок. Месяц пролежала в военно-полевом госпитале в Кабуле. Десять операций. На весь госпиталь была одна барокамера. Меня возили туда. Хирург говорил: «Ты получила десять барокамер. У меня только Герой Советского Союза получил столько же». А я боялась барокамеры: кислород просветлял мозги, я выходила из-под наркоза, начинала соображать, вспоминать, и это было непереносимым мучением.
Я не верю людям, которые были на войне и потом подробно рассказывают об этом. Увиденное нельзя рассказать.
Хирург, который меня оперировал и спас мне ногу, — великий хирург. Николенко Владимир Кузьмич. Сейчас он заведует отделением травматологии в госпитале имени Бурденко. Благодаря ему я хожу по земле, как нормальный человек. Возможно, он сделал один из самых смелых своих экспериментов, к счастью, удачный.
Как же со мной возился «политех»!.. С великой благодарностью вспоминаю многих коллег. Но самое трогательное— мои ученики афганята. После каждой операции, когда приходила в себя, видела возле кровати черные головенки. Как уж они попадали в госпиталь… Один мой ученик привез из Мазари-Шарифа отца, который молился у моей постели. Ребята заваливали меня цветами и фруктами. Весь госпиталь ел эти фрукты.
О гибели Алеши и моем ранении вещали все западные «голоса». Только у нас молчали… Мужа похоронили на Востряковском кладбище. Предложили престижное Кунцевское — дети отказались: «Пусть будет Востряковское — маме ближе будет ездить с проспекта Вернадского».
Дети выросли, женились, я защитила докторскую, жизнь продолжается. Увеличенная Алешина фотография висит в аудитории Кабульского политехнического. Говорят, сейчас это единственный портрет советского человека в КПИ…
Диалог авторов
Д. Г.: Грустноватая получилась глава, верно?