Аналогичный мир

Андрей рассмеялся.

— Я тогда совсем дураком был.

— Будто сейчас поумнел,

Эркин легко ушёл от замаха и ловким ударом вышиб Андрея из седла. Оказавшись опять в седле, Андрей направил коня к нему с самым свирепым выражением лица. Эркин спокойно ждал.

— Сэр, — предельно почтительно заговорил он по-английски, — вам так нравится лежать на земле?

Андрей снова попытался его схватить, и снова Эркин легко ушёл от захвата.

— Ловок ты, — Андрей скрестил руки перед лицом, показывая конец игре. Эркин ответил тем же жестом и подъехал ближе. — Не ухватишь тебя, чёрта гладкого.

— А у тебя с ножом лучше получается, — улыбнулся Эркин. — И с палаткой ты прав, конечно. Может… может попросим у Джонатана? Ну, когда припасы привезёт, а?

Андрей пожал плечами.

— Неохота чего-то. Ну, а ты чего не взял?

— Да понимаешь… Палатка для надзирателя. Когда собирались, я ничего надзирательского не взял. Только то, что я знал, что нам нужно.

— Я-асно, — протянул Андрей. — Тогда, конечно. Слушай, а может, шалаш сделаем? Ну, как эти, в резервации.

— Я ж был там. Щелей больше, чем крыши. Да и не вечно ж дождь. Перебьёмся. Вон уже край светлеет.

— Перебьёмся-переколотимся, — согласился Андрей. — Да и с места на место шалаш не потаскаешь.

Бычки медленно двигались по склону, и они столь же медленно следовали за ними. Мотаться, как раньше, уже было не надо. Окрика и звучного шлепка лассо по земле было достаточно.

— Долго нам ещё?

— Здесь не очень. А дальше хреново.

— Когда к бойне погоним?

— Ну да. Каждую ночь на новом месте. Дороги я не знаю. Если только Джонатан карту даст. И, на что хочешь, спорю, он Фредди с нами отправит.

— Зачем?

— А зачем он нам его у резервации сунул? Вот и затем же. Чтоб не грабанули по дороге. Смотри, какие вымахали. А нам ещё здесь недели две, не меньше. Махины ж будут…

— Да ещё в дороге наберут.

— В дороге не наберут. Кормёжка плохая. Смотри, чтоб не потеряли много. А самое поганое, что поклеймят их перед дорогой.

— Ну и что? — не понял Андрей.

Эркин твёрдо посмотрел ему в глаза.

— Ты видал, как на человека клеймо ставят? Я видел. А им что, не больно?

— Ты что, это ж скотина!

— А я для хозяев кто?! — с внезапным бешенством выдохнул Эркин, отвернулся, справляясь с собой, и заговорил уже спокойнее. — Я когда на скотной был, телят принимал. На скотной молочные только. И вот бычков почти всех сразу забивали, редко кого оставят, тёлок всех оставляли. И вот, тужится корова, ревёт, ветеринар, ну врач скотный…

— Знаю.

— Ну вот, ветеринар рядом. Ну, родила она. И я, понимаешь, меня заставляли, я ей только даю там обнюхать, облизать, пососать ему дам немного, чтоб молоко открылось, и забираю. Она ревёт, тянется к нему, он кричит, зовёт её, а я его тащу. И одно думаю. Когда меня от матери забирали, она ж тоже кричала. Чем же я лучше-то… — Эркин стиснул зубы, так что вздулись желваки, мотнул головой.

— А… — Андрей помял горло пальцами. — С вами что… ну, с людьми… так же?

— Мы ж не люди для них. Так же. В питомнике не видел. А в имении… Раз было. Решили хозяева, и в один год сразу двадцати, наверное, рабыням родить дали.

— Зачем? — тихо спросил Андрей.

— А деньги им нужны. Коров разводят, лошадей, птиц там. На продажу. Ну, и рабов. Тоже… выгодно.

— Так они… говорили вам?

— Что? Что дети на продажу? А на хрена говорить, мы и так всё знали. Рассказать, как это делается? А?

— Заткнись ты, слушать противно!

— А видеть? А… — Эркин словно задохнулся на мгновение, сглотнул. — А делать, это как? Ладно. Не хочешь слушать, не надо. Но… пойми, что били меня, что отдавили мне на ломке…

— Чего?

— На яйцах у меня потоптались! Чего?! — рявкнул Эркин. — Я раскорякой ходил, спать от боли не мог. Чего?!

— Кто? — глухо спросил Андрей.

— Дочка хозяйская, — ответил Эркин, — стерва маленькая.

— А большая кто? — попробовал его отвлечь Андрей.

— Сама хозяйка, — буркнул Эркин и упрямо вернулся к прежнему. — Что плетью меня там, пузырчатку эту проклятую, что ни дня я небитым не прожил, это всё ладно. Рабу и житьё рабское. Всё помню, но… ладно. А одного я им, сколько жить буду, не прощу. Что когда год прошёл, то этих годовалых у матерей отбирать Полди, сволочь, — Эркин безобразно выругался, — он нас послал. Понимаешь? Отобрал из рабов… от кого дети были, и послал. Смешно ему было, понимаешь. Всегда это надзиратели сами делали, а он… нашими руками… понимаешь? А остальных построил и смотреть заставил. И хозяева все, на балкон вывалили. Отродье своё вперёд, чтоб видели, чтоб запоминали. Что не люди мы, раз такое над собой позволяем! — Эркин рванул повод и поскакал в обход стада.

Андрей молча продолжил ехать шагом. Описав круг, Эркин снова подъехал к нему. Глаза его были сухи, а голос спокоен.

— Клеймить я не буду. Надо им, пусть сами и делают.

— Я тоже, — кивнул Андрей и, помолчав, нерешительно сказал. — Ничего… если я спрошу?

— Спрашивай, — кивнул Эркин. — Отошло уже.

— Тебя… тоже тогда… отобрали?

— На что? Годовиков забирать? Нет, я ж сказал, Полди отобрал тех, от кого рожали.

— Эти…?

— Нет, баб куда-то в другое имение возили. Ну, чтоб не знали, кто от кого. А к нам тоже привозили рабынь. Привезут на месяц, два, редко больше. Ну, когда видно, что затяжелела, не пустая, возвращают хозяевам. А я спальник. От спальников не рожают.

— Нельзя?

— Нет, — усмехнулся Эркин. — От спальника не беременеют.

— Это… как? — Андрей даже придержал коня, и Эркин тоже остановился. — Ты ж… ты что, разве не… ну, ты же мужик… — он запутался в словах и умолк.

Эркин не сразу разобрался в этой путанице, а, поняв, к изумлению Андрея, рассмеялся.

— Мужик я, мужик. Только семя у меня мёртвое. Всё есть, всё как положено, а забеременеть от меня нельзя.

— И… у всех так? Ну, спальников? От… рождения?

— У всех. Какой же спальник, если от него дети будут. Белым леди неудобства, беспокойство лишнее, — запаясничал Эркин. — А мулатов с метисами куда потом девать? — и стал серьёзным. — Хотя чего ж куда. Туда же, к рабам. По имениям их полно было. Так что все мы такие. Но не от рождения. Это делается. Как нам кожу сделали, так и это, — посмотрел искоса на Андрея, усмехнулся. — Давай, поругайся, отведи душу. А хочешь, расскажу тебе, как это делалось.

Андрей молча отъехал от него. Эркин снова усмехнулся. Он не видел себя, не видел этой злой ухмылки, так непохожей на его улыбку.

К вечеру дождь перестал, но небо не очистилось. Они развели костёр побольше, развесили, как смогли, отсыревшие куртки и одеяла. Сидели на сёдлах, чтоб не на мокром, и пили горячий обжигающий кофе. Не для вкуса, а греясь. Андрей был хмур и неразговорчив, и Эркин начал первым.

— Не психуй, не из-за чего.

— Ты что? — вскинул на него глаза Андрей. — Ты что, и вправду, простил им? Это ж… не по-людски…

— Ты ж мне сам рассказал, как собаками тебя травили. Это по-людски?

— И это не по-людски!

— А что, — Эркин говорил спокойно с привычной горечью, — что с нами по-людски делали? А что о спальниках такую вонь пустили, помнишь, говорили… Что я и сейчас, как подумаю, что Клеймёный о спальничестве моём проболтается где, то так бы и придушил на месте. А он что, виноват в чём? На освобождении спальников хозяйских насмерть замордовали. За что? Я-то на скотной отсиделся. Заперся. А как полезли, про быка сказал, сразу отвалили. У тебя вон тело в рубцах, а мне душу… покорёжили. И кабы мне одному. Что, злоба такая у них на меня была? Нет. Я ведь обычный раб. А рабу и судьба рабская. От питомника до Оврага…

— Овраг и нас ждал, только пылью лагерной назывался. Ну, трупы сожгут, а пепел там, сажа, он пылью на плац оседал. — Андрей сплюнул окурок в костёр. — Всем конец один. Я вот… выскочил. Живу. А такие были… Я про Старика рассказывал тебе?

— Который тебя перед пулей скинул? Только это и сказал.