Страница 86 из 101
Может, с исходом ночи монеты утихомирятся, утешал он себя, хоть сердце подсказывало иное. Что за напасть! И золотишко нашлось, а попользоваться не очень-то выходит - кусается, да пребольно. Но до слез обидно с ним расставаться! Только-только добыче обрадовался, и вот - хоть на дорогу выбрасывай. Проклятая Жемчужина издевается. Сама одарила, сама и отняла.
Хмурый и сникший Илча до самого ухода Линна просидел подальше от опасного пояса. Когда костер умер и начало сереть, он упрямо пристегнул зловещий груз, сердито отвернулся от голосов сегодняшней ночи, сразу же задребезжавших в ушах, спасибо хоть, пока что слабовато. Выдержал он так недолго. Почувствовал приближение знакомого дурмана и тут же скинул опасную ношу, не дожидаясь, пока его вновь по темечку тюкнут. Проклиная весь свет так, что ни одно ухо не выдержит, вытряс монеты. Прислушался. Поодиночке они утеряли свою мощь, ослабели, даря еще одну надежду. Илча принялся рассовывать их куда придется: в мешок, за пазуху. Однако вскоре с позором отказался от золота совсем. Так и закопал, подальше от досужих глаз. Запомнил место, зная, что не найдет ни сил, ни желанья вернуться за проклятым богатством.
Выходило странное. Жемчужина вытворяла что заблагорассудится, выворачивая Илчу наизнанку, а он ничего не мог поделать. Больше того, сегодня ночью он чуть запросто на поживу дварам не достался, сам того не разумея. Это уж не шутки - волосы шевелились, как только подумаешь. А еще от вчерашнего ему осталась непонятная отметина через висок до самого лба, вроде чем-то рассечено да уж немного затянулось, и здоровенная шишка на темени.
Нащупав все это, Илча поначалу совсем загрустил, но в конце изнурительного дневного перехода решил ни за что не сдаваться. Она только того и ждет. Зато если Жемчужина покорится, если будет являть свою силу по желанию хозяина, это же… все, что ни пожелаешь! Можно что хочешь вызнать, не сходя с места! Что, как да где, любые намерения тайные, как ни прячь. За такое люди горы золота насыплют, а там и слава придет, сама собой. Побольше, чем у Ветра. Да что там, больше чем у Серого.
За это стоило сражаться, и Илча начал войну с Жемчужиной. Не стоит давать над собою власти фиолетовому дурману, рассудил он. Как только накатывает, а уж это он прочувствовал отменно, - сразу же прочь бежать, от людей подальше, или лупить себя нещадно, чем-то острым колоть, ножом хотя бы.
Самая обычная боль мешала Жемчужине владеть его разумом. Она стала главным союзником, очень грозным, а порой и страшным. Но война на то и есть. Для борьбы за обретение себя годилась и вода, но не любая, похолоднее, а где тут возьмешь - Бешискур со своими ледяными ручейками остался далеко позади. Зато огонь повсюду жег, как самый настоящий, что на юге, что на севере. Жемчужина, как двар, боялась его больше всего, но и боль от ожогов немалая. Потому последнее Илча приберегал на крайний случай.
Оставалась одна закавыка. Загнать Жемчужину подальше удавалось лишь на время: скоро она вновь напоминала о себе, стоило рядом случиться чему-то неподходящему. Кое-какие опасные места Илча научился попросту обходить, как то пожарище, где чуть ума не лишился. Приспособился распознавать, в какую деревушку лучше не соваться, в какой дом не стучаться, где не просить себе ночлега. Постоялых дворов он избегал, а городов и подавно. Там много людей.
Люди. Это самое страшное, самое опасное, не предскажешь, чем обернется, не сообразишь, как затянет в жемчужный дурман. Вот приткнешься на ночлег, забьешься в уголок, и вроде все как надо, а тут кто-нибудь из местных или путник какой-то появится. Самый обычный, уставший от дневного труда или далекой дороги, потому не очень-то приветливый, или хуже того, улыбчивый да словоохотливый, тянется кружечку мангары с Илчей опрокинуть, а сквозь настоящие черты совсем другое обличье просвечивает, точно маска приросла. Тягучее и подвижное, а то бывает и просто мертвое, это самая жуть и есть. А если попадется мастер себе во благо других такими делать, за ним целый шлейф потянется из таких же, полумертвых, начнет колыхаться в дурмане… И почти что каждый с такими облаками над головою ходит: у кого попроще, пустяковые, а у иного - лучше не видеть вовсе.
Вот и затягивает. И облако раздается, впуская Илчу, и приходится говорить не своим голосом, думать не своей головой и себе же самому потом дивиться. Борьба с Жемчужиной иногда напоминала безумную пляску, которая закончится, когда один из них сойдет с ума. Но вряд ли светящимся шарикам грозит такая напасть, у них и разума-то нет. Все чаще вспоминался Дракон, и в голове отдавалось болью: "Ты чуть не обезумел, когда пытался поймать ее. Тебе с ней не совладать. Подумай".
Совладать не получалось. Ну, сподобился в дурман не уходить, не покоряться ее воле, да и то с трудом. Мало этого - нужно еще свою власть утвердить. А тут дело застопорилось. Жемчужина оставалась глуха к приказам своего хозяина. Являла то, что пожелает, а не то, что надобно. На просьбы не отзывалась. Так чародеем могучим не прослывешь, только умалишенным. А тем временем серебро в кошеле истощилось, и оставшиеся медяшки сиротливо позвякивали, наполняя сердце унынием.
Илча уже довольно долго обретался у границ Империи Индурги и Витамского Царства. Он не особенно стремился поскорей оказаться на родине. Давно смекнул, что дурги, как и горги, всех иноземцев за странных людей почитают, потому чужеземного путника, бормочущего что-то и вдруг наотмашь хлещущего себя по щекам, они сторонились, и только. Был, правда, случай…
Тогда в грязную придорожную харчевенку ввалились двое. Оба были забрызганы кровью, а тощий даже не удосужился спрятать нож, только что побывавший в деле. Второй, не скрываясь, ткнул пальцем в хозяина, они кивнули друг другу… и тут Илча сам выхватил нож, закричал, указывая на зловещую парочку и страшное облако, вокруг нее клубившееся.
Откуда сразу столько народу-то взялось. Полдеревни набежало. Когда дурман отхлынул, оказалось, что крови никакой в помине нет, вид у вошедших вполне благопристойный, мало ли у кого морда слегка разбойная? Вон, у торговца в углу тоже не очень-то благообразная. Илчу, размахивавшего ножом, в миг успокоили, от того он и очнулся. Он лепетал несуразности в свое оправдание, кричал, доказывал, что то ворье разбойное, умышлявшее, должно быть, осмотреться, а потом хозяина прирезать по случаю, но никто его, конечно, слушать не стал. Да и на дурги он объяснялся не намного лучше, чем на горги. Там пара слов, здесь две наберется.
Еле ноги унес, а потом несколько дней по кустам таился, никому не показываясь, уходя от тех самых, что зареклись порешить его вместо хозяина. Вот как получается: и человеку помог, и жизнь сберег, а не то что славы - никакой благодарности, только бока измяты. И хотя это все ничего, пощипали слегка, не впервой, однако дальше идти он не решался.
Что в Витамском Царстве, что в Вольных Городах повредившихся умом не жалуют. Если это нищий - самой мелкой медяшки не кинут. Повстречать такого на пути - плохой знак, никому не нужный. За это можно и боками расплатиться, можно и в каменный мешок загреметь, за оскорбление, если кому-то из верхних дорогу перейти угораздит. И потому Илча метался в приграничьи, где начинались земли истинных витамов, все еще привыкая к Жемчужине и потому не решаясь следовать дальше.
Но однажды он остановился прямо посреди дороги, встал как вкопанный, учуяв знакомый след. Даже ноздри раздулись, словно Илча его среди других унюхал. Попутчик! Тот самый, с которым он расстался у Бешискура. Он прошел здесь. Он знает, что такое Жемчужина, поймет и не выдаст. Илче так нужен друг! И он пустился в погоню, полагаясь на свои чувства. К вечеру оказался у ворот небольшого городка, по старинке обнесенного полуобвалившимся рвом. Идти туда не очень-то хотелось, опасно, подсказывало Илче чутье, но незнакомый друг направился туда. Как еще его разыскать?
- Эй, - окликнул он мальчишку у ворот, - как это местечко зовется?
- Дэнэб.
Знакомое слово, уже слышанное, давным-давно, будто пылью припорошенное. Где же он его слыхал?