Страница 29 из 34
Каждый раз, заходя в кабинет, полковник Никаноров брал в руки лошадку и спрашивал, улыбнувшись:
— Хранишь, подпоручик?
— Храню, солдат, — отвечал Говоров, — и вечно хранить буду.
— Третий такой день в моей жизни, Егор Ильич. Первому сам был свидетелем — это когда мы решили перейти в Красную Армию. Второй такой день был в Одессе, когда я выкинул из души свою мечту стать кораблестроителем и остался служить в армии. И вот наступил третий. Сейчас кажется, что ради него я работал всю свою жизнь. Всю жизнь, ещё с первого класса реального училища готовил себя к этому дню. Отказываясь от отдыха, от так называемых радостей жизни, лёгких путей, сделок с совестью по мелочам, шёл к этому дню, как снаряд летит по своей траектории. Я знал, что траектория в любой точке должна быть траекторией и соответствовать формуле траектории. Стоит лишь одной точке полёта оказаться вне траектории, и снаряд не попадёт в цель.
— Не совсем верно, Леонид Александрович, — возразил Никаноров. — Человек — это система самоуправления в отличие от глупого снаряда. Он сам исправляет свои отклонения и возвращается на траекторию.
— Вы правы, Егор Ильич, — кивнул Говоров. — И сегодня я совершенно уверен в победе. Я её вижу.
— После таких трудов по подготовке мы не можем не победить, — сказал Никаноров.
— Мы победим, потому что на нашей стороне правда. От правды не защитишься никакими укреплениями, не спрячешься в окопы. Своими трудами мы только приближаем её победу и торжество. И чтобы приблизить торжество правды, не жалко ни трудов, ни самой жизни.
Никаноров ещё раз погладил лошадку и поднялся.
— Я поеду в дивизию, Леонид Александрович, — сказал он.
— Думаете, что задерживаете меня? — догадался Говоров. — Нет, Егор Ильич. Мне требовалось поговорить с вами, и спасибо, что выслушали моё многословие… Обнимемся на счастье…
Два солдата гражданской войны крепко обнялись.
Говоров вызвал адъютанта:
— Александр Васильевич, прикажите подготовить самолёт. Ночью полетим в Ораниенбаум.
— Слушаюсь, — сказал капитан Романов. — Не будет ли приказаний относительно старшего лейтенанта Говорова?
— Относительно старшего лейтенанта Говорова приказаний не будет, — сказал Леонид Александрович и поехал домой.
Дома он сел к столу и стал есть поданный Лидией Ивановной ужин. Говоров не хотел, чтобы Лидия Ивановна приезжала сюда, во фронтовой город. Но он, приказывавший целому фронту, миллиону людей, не мог приказать жене остаться там, где безопаснее. Лидия Ивановна решила по-своему и приехала в Ленинград.
Но сейчас Говоров понял, как она была права.
— Это хорошо, — сказал он, погладив тонкую руку жены, — что ты меня не послушалась и приехала. Хорошо, что мы вместе.
— Я уже не могу без путешествий, — ласково улыбнулась она.
— Да, да… После войны поедем путешествовать для своего удовольствия. Заберёмся в глухую деревеньку. Поживём беззаботно, на тихом речном берегу, для себя, думая только о речке, о кустиках, о цветочках.
Леонид Александрович почувствовал, как посветлело на душе.
— Непременно поедем, — сказала она. — Помнишь, в Одессе, каким ты был нерешительным, как долго набирался храбрости сказать, что ты меня любишь…
— Сегодня я скажу это тебе более решительно, — мягко ответил Леонид Александрович.
Лидия Ивановна опустила глаза и сказала:
— Может быть, вызовешь из полка Володю? Проведём этот вечер всей семьёй вместе. Я чувствую, что завтра начнётся что-то ужасное.
— Нет, — покачал головой Леонид Александрович. — У старшего лейтенанта Говорова такие же обязанности, как и у всех других старших лейтенантов.
Лидия Ивановна собрала небольшую горку посуды и понесла на кухню. Она ещё не знала, что наступление начнётся завтра.
5. РАССКАЗ О ЧЕТЫРНАДЦАТОМ ЯНВАРЯ 1944 ГОДА
Знобящий сырой туман стал наползать на берег с залива. Сперва с командного пункта можно было увидеть шпили дворцов в Ораниенбауме и Петергофский собор, и стену леса впереди, но вскоре туман поглотил и шпили и собор, размыл контур леса, и видимости практически не стало.
Все цели были пристреляны заранее. Сухопутные артиллеристы и флотские комендоры могли стрелять по укреплениям противника даже зажмурив глаза, на ощупь находя рукоятки приборов.
Солдаты кончили завтракать.
Пищу утром дали сытную — наваристые мясные щи, крутую овсяную кашу, крепкий сладкий чай.
Дымки кухонь, всплывая кверху, почти над самыми головами сливались с серой пеленой тумана. Тощая армейская собака выпрыгнула из траншеи, держа в пасти кость с остатками мяса. Отбежала немного, улеглась в снег у колеса разбитой повозки и стала самозабвенно обгрызать редкую добычу.
— В городе их нет, — заметил кто-то из адъютантов.
— Всех поели, — сказал другой со вздохом.
— И кошек тоже, — добавил третий голос.
Снова настала тишина, такая мирная и чистая, что казалось, будто слышно, как зубы счастливой собаки обгрызают варёную кость.
На командном пункте молчали, опасаясь нарушить чудную тишину, а если кому нужно было подвинуться или перейти на другое место, делали это плавно, осторожно, стараясь не скрипнуть сапогом. Тишиной дорожили, берегли последние её мгновения. Федюнинский посмотрел на часы. Стрелки раздвинулись в прямой угол, показали ровно девять часов.
— Пора начинать, товарищ командующий фронтом? — полувопросительно сказал Федюнинский.
— Знаете, Иван Иванович… — произнёс Говоров. — Я не люблю круглые цифры. Подождём ещё минутку.
Глаза Леонида Александровича были устремлены на собаку, пирующую под разбитой армейской повозкой. Ах, как ей хорошо со своей косточкой!
Иван Иванович Федюнинский тоже смотрел на тощую собаку. Он понял командующего, но в отличие от него не смог скрыть добродушную улыбку.
— Очень сочувствую всякой живой твари, и четвероногой тоже… — сказал Говоров. — А в круглые моменты человек более сосредоточен и готов к действию, более внимателен и лучше готов отразить нападение.
Собака, покончив с косточкой, отряхнулась и помчалась радостным галопом направо вдоль передней траншеи. Ветер сильнее подул с залива, понёс снежную крупу в сторону противника.
— В такую погоду хочется зажмуриться и втянуть голову в плечи, — сказал Федюнинский.
— Значит, пора, Иван Иванович!
Говоров взмахнул рукой.
Реактивная артиллерия первая открыла огонь. Вслед за ней загрохотали тысячи орудий Ораниенбаумского плацдарма. Ударили из своих орудий корабли Балтийского флота. Корабельная артиллерия очень мощная. Когда стреляет носовая башня линейного корабля, тебе обожжёт лицо горячими пороховыми газами, даже если будешь стоять на корме. Но ещё мощнее орудия береговых фортов. Когда палит главный калибр форта, — прячься в глубокий каземат, иначе не останешься живым. Всё способное гореть сжигают вылетающие из стволов раскалённые газы.
Артиллерийская подготовка длилась шестьдесят пять минут.
Потом в штабах подсчитали, что по врагу было выпущено сто четыре тысячи снарядов и мин. Тысяча шестьсот взрывов в минуту ломали оборону фашистов. Крепчайшие инженерные сооружения взлетали в воздух, рассыпались, пылая и превращаясь в груды камней, металла, обугленных брёвен. Блиндажи, которые немцы считали непробиваемыми, стали для многих могилой.
Вторая ударная армия рванулась вперёд, захватила ближайшие развороченные траншеи, пошла дальше, по направлению «косого удара», преодолевая отчаянное сопротивление опомнившихся, вылезших из-под обломков фашистов. Но в сопротивлении врага было больше отчаяния, чем силы и уверенности. Наши солдаты знали, что каждый отвоёванный кусок земли отвоёван навсегда. Фашисты тоже понимали, что возврата им не будет.
Промозглый туман настойчиво наползал с залива на берег. Плотный и непроглядный, затекающий за шиворот, туман проникал в лёгкие с дыханием, залеплял человеку глаза, как цементный раствор. Полёты были отменены, все аэродромы закрылись.