Шпионаж под сакурой

Дитрих явно наслаждался своей работой. Подчинить себе полсотни человек, полностью подавив их волю в единый миг, заставить их играть для него лучшую музыку, что когда-либо существовала — музыку хаоса — это ли не вызов его способностям. Лоэнгрин, подобно легендарному предку, от которого он вёл свой род, принял его и с честью выдержал.

Его музыка взломала изнутри защиту театра. Но сейчас пора было усилить напор, заставив всех врагов, окопавшихся за его стенами, пригнуть головы. Дитрих взмахнул дирижёрской палочкой — повинуясь его движению, музыканты взяли какие-то совершенно безумные ноты, наполнив воздух совершенным хаосом. От оркестровой ямы во все стороны разошлись видимые краем глаза круги, вроде как от камня по водной поверхности. От чудовищной музыки, творимой, иначе не скажешь, оркестром почти такие же волны пошли по стенам, со звоном, влившимся в общий хаос, вылетели окна, осыпавшись на пол градом осколков. Дитрих снова экспрессивно взмахнул обеими руками, дирижёрская палочка выписывала невероятные движения. Оркестр взял новые высоты хаотической музыки. Пол под ногами затрясся, заходил ходуном, как будто зал встал на колёса и покатил по железной дороге.

Лоэнгрин упивался своим превосходством, силой таланта, позволяющего управлять полусотней людей, заставляя их играть столь кошмарную, разрушительную музыку хаоса. Ещё немного и люди под его управлением не выдержат, и без того у некоторых на пальцах выступила кровь, у других из носа или уголка рта потянулись багровые струйки. Но на лицах у них красовались блаженные улыбки идиотов, а кровь на подбородке мешалась со слюной.

Беречь оркестр Дитрих не собирался, но и гробить людей раньше времени тоже было нельзя. Без музыки хаоса справиться в театре Исааку будет сложно. А возможно без неё фон Нейман и вовсе не справиться с возложенной на него миссией, а это могло означать для всей группы только одно — смерть. Поэтому Дитрих поддерживал силу музыки на прежнем уровне. Палочка летала в его руке, оставляя в воздухе багровый след, кисть левой не отставала от неё. Дитрих торопил начавших отставать барабанщиков и литаврщиков, заставлял скрипки брать всё более высокие ноты, давал отдохнуть духовым, начинающим уже кашлять кровью.

Юноша настолько погрузился в дирижёрскую работу, что даже не сразу понял, что эти означают три толчка — два в грудь и один в лицо. И только когда в его симфонию хаоса ворвались три совершенно дисгармонирующих с нею три хлопка, а после его догнала боль, Дитрих понял, что в него стреляли.

Он оторвал взгляд от оркестра, которым руководил, и увидел стоящего у самой ямы молодого человека с пистолетом в руках. Парень вряд ли был старше тех лет, на которые выглядел Дитрих, что отчего-то удивило Лоэнгрина. Но очень быстро другая мысль вытеснила из сознания юноши удивление. Он осознал, что умирает. Окончательно и бесповоротно. Совсем не так, как в Мюнхене или Марамуреше, когда также было чудовищно больно, но осознание того, что он воскреснет, как-то скрашивало жуткие ощущения. Но на этот раз всё было иначе.

Он слишком вложился в музыку хаоса, практически душу в неё вложил, и теперь, когда звук оборвётся — Дитрих фон Лоэнгрин перестанет существовать. И то, что чудовищное крещендо, которым завершится его кошмарная симфония, кроме него прикончит весь оркестр, ничуть не утешала его. Однако Дитрих взмахнул обеими руками, заставляя весь оркестр слиться в едином крещендо. Сила последнего звука последних мгновений жизни Дитриха фон Лоэнгрина и ещё полусотни человек была такова, что в зале затрещали стены. Ютаро отбросило от оркестровой ямы. Он пролетел через весь зал, сломав несколько кресел и пребольно ударившись об пол. Отшвырнувшая его сила продолжала прижимать его к полу ещё несколько секунд, а после всё разом прекратилось.

Не было больше ни чудовищной музыки, ни прижимающей к полу силы. В театре воцарилась какая-то прямо-таки звенящая тишина.

Новый напор музыки, к которой я уже успел привыкнуть, как к какому-то фону, прижал нас с Юримару к полу. Я припал на колено, на плечи как будто свод небесный навалился. Юримару же только сильно сгорбился, но почти сразу же начал с трудом, но выправлять осанку. При этом из пулевых ран снова заструилась чёрная жидкость. Седовласый самурай сжал зубы, и мне даже показалось, что я слышу их хруст, но, не смотря ни на что, выпрямился.

— Негодяи, — прохрипел он, — ведь был же у нас уговор. Значит, теперь каждый сам за себя. Ты сам это выбрал, фон Кемпфер! — выкрикнул он.

Юримару вскинул руки, меж пальцев его зазмеились чёрные молнии. Он закричал, и крик его заглушил даже музыку, которая, казалось, уже ввинтилась в мозг. Музыка отступила, перестала давить на плечи. Я сумел даже, хоть и не без труда, подняться с колен. Вот только не успел я встать на ноги, как музыка снова обрушилась на нас. Уже не сводом небесным, а всем весом земли, неба или всего, что там нём было. Меня распластало по полу, прижав как солдата под пулемётным огнём. Ещё секунда под таким давлением и у меня затрещат кости, а кишки полезут из ушей.

Юримару я видел одним глазом. Седовласого самурая вжимало в пол почище моего, но гнуть спину он отказывался, и пол под его ногами крошился, так что Юримару вроде бы как погружался в него. Молнии теперь метались по всему телу Юримару чёрными змеями, из-за чего кимоно его начало дымиться. Хотя вполне возможно, что дымился сам Юримару, а не его одежда. Струйки серого дыма потянулись у него из-под ногтей, изо рта, из носа, как будто он обратился в какого-то дракона или демона, а может он и был этим самым драконом, демоном или ещё чем похуже.

А затем музыка оборвалась и воцарилась звенящая тишина. Я даже не сразу понял, что исчез давящий на меня пресс, и теперь вполне могу подняться на ноги. В тишине, где не было больше ни револьверных выстрелов, ни топота сапог, ни автоматных очередей, я отчётливо услышал шорох. Подняв голову, увидел, что кимоно Юримару падает на пол, следом деревянно стукнули о раскрошенный камень ножны с мечами.

На стенах и полу театра от места, где стоял Юримару, начали расползаться чёрные пятна. И из этих луж тьмы, так похожих на прорывы, о которых рассказывал мне в своём убежище седовласый самурай, показались уродливые головы тварей.

Двигаться с такой запредельной скоростью, чтобы уклоняться от пуль или атак сразу нескольких противников, поймавших его вроде бы в ловушку, было для Гудериана серьёзным вызовом его физическим способностям. Пусть он и намного превосходил обычных, даже самых тренированных, бойцов, но всему положен свой предел. К тому же, его стиль боя был очень диким и необузданным, он не умел планировать схватку, просто дрался с тем, кто был перед ним, часто даже не отвлекаясь на тех, кто обходил его с флангов или с тыла. И если допускал подобные досадные ошибки, то полагался как рывок, стоящий ему чудовищного напряжения всех сил.

Это его и погубило. Музыка почти никак не сказалась на нём, как и на Накадзо. Многочисленные амулеты, что антрепренёр носил на шее и просто в карманах начали переливаться, заиграли всеми цветами радуги, защищая владельца от вредоносной магии, обрушившейся на него. А вот Готон прижало к застеленному потрёпанным схваткой ковром полу. Она попыталась использовать и это, перекатившись через спину, но новый удар музыки вдавил её в пол с новой силой. Сияние накрыло Накадзо в этот момент куполом, правда, за пределы его антрепренёр выйти, скорее всего, уже не мог.

Гудериан прыгнул к Готон, попытался ударить сапогом в живот. Но тут под ногами его растеклась лужа черноты как будто дыра во тьму открылась. Накадзо сразу узнал в ней прорыв, но Гудериан, никогда не воевавший с каии понять этого никак не мог. Начав погружаться в чёрную лужу, парень быстро отпрыгнул от неё, оказавшись у стены. Но ещё одна дыра открылась там и из неё вырвалась характерная рука с жуткой клешнёй. Гудериан заметил её слишком поздно, но, всё равно, едва не увернулся. Уродливая конечность пробила грудь немцу, выйдя из спины липкой от крови, а меж клешней её застряли куски плоти и осколки костей.