Выстрелы над яром

— Тебе, Мендель, в театре выступать, а не с мешком бродить по свету, — ответил отец на приветствие гостя.

Густые черные брови Менделя поднялись вверх.

— Кто меня пустит в театр. Смешно. Меня — в театр! Разве что в цирк!

И действительно, одежда у Менделя была очень потрепанная, замусоленная, в кровяных пятнах.

Нелегкий хлеб был у Менделя. Ходил он с мешком по окрестным деревням. Он знал, у кого пала корова и ее прирезали, где закололи поросенка, зарезали овцу. Мендель скупал головы, ноги, требуху и продавал на окраинах города. Зарабатывал на этом немного, но как-то жил.

Когда шел один через лес или яр вечером, видимо, немного побаивался и начинал высвистывать знакомые с юности мелодии, и так мастерски, что люди останавливались и слушали. А по лесу мелодию далеко разносило эхо, и она звучала еще привлекательнее.

Антон подошел ближе, чтоб поздороваться с гостем за руку, и увидел под глазом у Менделя синяк и запекшуюся кровь на правой щеке.

— Кто же это тебя, Мендель?

— А, не спрашивай, Антон. Бандиты перехватили в лесу.

— Когда?

— Вчера вечером. Шел через лес. Тоскливо как-то. Начал свистеть для бодрости: «Смело, товарищи, в ногу…» Когда свистишь, то и ноша кажется легче, и идти веселей.

Вдруг выходят на дорогу трое. «Стой!» — приказывает один из них. Высокий, с черной бородкой и черными злыми глазами. Стал, отчего не стать. Денег у меня кот наплакал, да и не думал я, что они им нужны. Все трое хорошо одеты. Может, спросить что хотят. Снимаю шапку, кланяюсь.

«Что это ты высвистываешь?» — спрашивает человек с черной бородкой.

Признаться, я уже и забыл, что там свистел.

«Что на язык попадет, то и высвистываю», — отвечаю.

«Боже царя храни» ты не можешь свистеть?»

Шутят, думаю, что ли? Царя давно спихнули, а они вспомнили покойника.

«Пусть ему и всему его роду черти на том свете свищут», — отвечаю.

Тогда тот, что с черной бородкой, как гаркнет: «Ах ты пархатый!» — и как врежет мне в глаз. В руке у него кастет был, так я сразу и свалился. Видно, он мне и в бок, уже когда я лежал, пнул ногой. Когда я пришел в себя, почувствовал боль в боку. Огляделся — никого. Даже не верю, что это со мной случилось. А уже и светать начало. Чувствую, только бок болит. Гляжу, мешок мой никто не тронул. А восемь рублей из кармана вытащили.

— После этого уж не свистел? — пошутил отец.

— Свистел. У меня как-то само собой свистится. Из хаты вышла мать:

— Что, Менделька, принес?

— Голова есть на студень, ноги. Хорошие ноги… Начался торг. Мать просила уступить. Мендель клялся и божился, что самому столько обошлось. А он же голову эту нес вон откуда. Да еще ограбили его на дороге злые люди.

— Хватит, женка, — прервал торговлю отец.

Но жена уперлась и все же двадцать копеек выторговала.

Потом уже все вместе продолжали расспрашивать Менделя о тех, кто задержал его в лесу, и сочувствовать бедному человеку.

— Ты бы пошел в милицию да заявил, — сказала мать.

— А, пускай они подавятся теми деньгами, — махнул рукой Мендель и, вскинув на плечи мешок, вышел со двора.

Распродав свой товар, Мендель с пустым мешком возвращался домой. Шел и мысленно подсчитывал, за сколько купил товар, за сколько продал. Барыш был невелик. Не один раз теперь ему придется тащить из деревни тяжелый мешок задаром, чтоб вернуть те деньги, которые отобрали у него в лесу. «А такие на вид интеллигентные люди», — подумал Мендель. Вспомнил их лица. У одного была седина на висках, продолговатое загорелое молодое лицо и красивые черные брови. Этот его не трогал. Не тронул его и второй, белобрысый с голубыми глазами. Только тонкие губы его на круглом лице все время были искривлены в иронической усмешке. Теперь, идя с пустым мешком по улице, Мендель вдруг вспомнил, что злые глазки того, что с бородкой, уже когда-то обожгли его взглядом ненависти. Назойливая мысль, «где он видел этого человека», не давала покоя. Но как ни напрягал он память, хоть убей, не мог припомнить. «А, сгори ты ясным огнем», — махнул рукой Мендель. Но возле Сенной площади, взглянув на красивое крыльцо парадных дверей большого дома, Мендель чуть не вскрикнул: «Кадет!» Вот где он видел этого человека с черной бородкой.

… Вспомнилось, как, вернувшись с фронта, с помощью мешка он начал добывать себе средства на жизнь. На нем еще была затасканная в окопах солдатская одежда. Мендель тогда думал, что в богатом доме он скорее и дороже продаст свой товар. Однажды, поднявшись на крыльцо богатого дома, он нажал на кнопку звонка. Дверь ему открыл высокий мужчина в хромовых сапогах, офицерских брюках и белой нижней рубашке. В руках он держал щетку, видимо чистил сапоги.

— Тебе чего? — спросил, пронизывая его черными злыми глазками.

— Есть ножки на студень, — ответил Мендель, сбрасывая с плеч мешок. — Хорошие ножки и недорого…

— Пошел вон отсюда, грязная свинья! — гаркнул хозяин и толкнул ногой мешок с крыльца.

За плечами мужчины послышался сдержанный женский голос:

— Ну зачем ты так, Женя?

Мендель увидел доброе лицо седой женщины и подумал: как такая хорошая женщина могла родить такого зверюгу?..

Потом он уже от людей узнал, что в доме этом живет вдова, а сын ее — царский офицер, который когда-то учился в кадетском корпусе, и потому его называли Кадетом.

В то время пожаловаться на Кадета он не мог — кто бы стал его слушать? Он тогда даже об этом и не думал. Но теперь его сверлила мысль: «Почему я должен простить Кадету эти восемь рублей?.. Он взял восемь. А было б двадцать, так взял бы и двадцать. Он ударил меня в глаз кастетом, а мог бы и убить. Почему я должен ему прощать?» И уже сами ноги повели Менделя в милицию.

Рогозин внимательно выслушал Менделя, потом снял трубку.

— Товарищ Свиридов? Тут у меня сидит человек. Он дал интересные сведения. Кадет объявился…

— Сейчас придет главный начальник, — сказал Рогозин, кладя трубку.

Мендель даже приподнялся со своего места.

— Ничего, вы сидите.

Мендель сел, однако когда в дверях появился Свиридов, поднялся с места, не зная, куда ему деть свой мешок.

— Добрый день, товарищ, — сказал Свиридов, подавая Менделю руку. — Так, говорите, его благородие штабс-капитан Евгений Петрович Сочельников объявился? Повоевал за батюшку-царя у Юденича, потом у Деникина, теперь сюда прискакал.

— Он избил и забрал деньги у товарища Соркина и еще хотел заставить петь «Боже царя храни», — улыбнулся Рогозин.

— Какие там деньги, дорогой начальник, восемь рублей. Но если уж ты такой благородный господин, а я, простите, грязная свинья, так почему ты не брезгуешь брать мои кровные рубли?

— Скатилось их благородие в болото, — сказал Свиридов. — Мы давно слышали, что он с бандитами снюхался, хочет награбить золота и дать тягу за границу. Спасибо вам за важные сведения.

— Товарищ Соркин говорит, что с Кадетом были еще двое.

— А кто они? — спросил Свиридов.

— Не знаю, начальник. Никогда не видел их. Они меня не трогали. Только стояли и смотрели. Один из них усмехался, а второй молчал.

В шесть часов вечера со двора, где на воротах была прибита железная табличка с надписью «Задулинская, дом № 30», выехал экипаж. На козлах сидел Антон. Тень от козырька его картуза падала на прямой нос и светлые усы. На нем была брезентовая куртка, надетая поверх выцветшего костюма, на шее вместо галстука — цветной платок.

Позади на мягком сиденье пристроились два бесплатных пассажира — Леша и Вася. Третий пассажир, Лачинский, поссорился с женой за час до этого и ушел на работу, в театр, пешком.

— Что им, соплякам, делать в театре? — говорил он жене. — Ну, цирк, там слоны, обезьяны, клоуны. А тут «Анна Каренина», что они там поймут?

— Ну, пусть посмотрят. Вася же никогда не был в театре, даже стыдно: отец работает контролером. Деньги же не надо платить.

Пестрый после дневного отдыха в стойле бодро топал по заросшей травой улице. Подбодренный слегка вожжами, он охотно побежал.