Надежда мира

– А что?

– Когда не для себя, а для любимого. Как Камит – для тебя. Как ты – для Матиса.

Риэль притянул ее к себе, усадил на колени, ткнулся лбом в плечо.

– В этот раз было не как обычно, – вдруг сказал он после очень долгого молчания. – Он был необычно ласков. Ни одного грубого слова, ни одного резкого движения… если ты меня понимаешь. Он не бил меня, как обычно к концу… Просил… помочь, а когда уже не выходило, просто отпустил. И… Женя он не стал давать мне деньги. Сам не стал. И сказал, что не может без меня, не представляет своей жизни без единственного источника света… – Он издал горький смешок. – Конечно, это не мешает мне его ненавидеть, а себя презирать. И пусть они думают, что хотят: что я сам придумал себе эту кару, что не хочу принимать их помощь…

– А почему ты не хочешь принять их помощь? – немедленно спросила Женя.

– Потому что они не могут отговорить Хайлана. Тарвик вообще может только убить, но Хайлан не сделал ничего, заслуживающего смерти. Да, восемь лет назад он велел своим людям меня держать, так ведь мне этого урока хватило, больше… больше никакого насилия не было, Женя.

– Ну а Райв, а Кастин?

– Кастин… Королю нет до меня никакого дела. Нет, он хороший король и хороший человек, насколько можно остаться хорошим за пятнадцать веков. Он справедлив. Действительно наказывает зарвавшихся высокородных… Только это не от сердца – от ума. Понимаешь? Нужна официальная жалоба… и очень может быть, что моя будет рассмотрена незамедлительно. Только ведь я не стану жаловаться. Да и не на что. Хайлана не за что наказать. По законам королевства – не за что. Да и мне… мне и так достаточно, не хочу, чтобы обо мне еще и такая слава пошла: а, тот самый Риэль, которого так любил один тан, что даже королю пришлось этого тана охолодить… А Райв… Райв сделает это от сердца – ради тебя. Только вот что? Опять же остается убить или… магия – это еще хуже. Магию применяют редко, потому что предсказать ее последствий не может никто. Предположим, что Хайлан забудет меня, но каким это его сделает? Нет, Женя, это… это моя судьба.

– Он не дает тебе забыть, и тебя, дурака, это радует! – выпалила Женя сердито. – Ри, ну зачем? Ты все равно никогда не забудешь ни Камита, ни Матиса, потому что невозможно забыть любовь. Ты никогда не забудешь вашего расставания с Матисом. Зачем лишний раз растравлять свои раны?

– Чтобы помнить, – просто ответил Риэль. – Помнить не как прошлое, а как реальность. Я не могу иначе. Вот тюрьму я бы хотел забыть, и даже, наверное, забуду. Это делал не я, это делали со мной. Я бы и тех разбойников постарался забыть, если бы они не убили Камита. Я думал, ты понимаешь.

– Нет, Ри. Я тебя не понимаю. Только какая разница?

Не отрывая лица от ее плеча, Риэль помотал головой.

– Никакой. Потому что ты, не понимая, не судишь. И… Женя, ты, пожалуйста, иногда зови меня так… Последним по имени меня называл Камит. Я уж и забыл, как оно звучит. Я очень люблю тебя, Женя. Ты даже не представляешь, как.

Отчего же. Женя очень даже представляла. Что же другое позволило менестрелю, никак не обладавшему железной волей, ничем не выдать ее под пытками? От искушения он мог бы удержаться, соблазн мог бы игнорировать, со страхом сумел бы справиться, но в пыточной героев нет. Кто угодно сломается. А он не сломался, чем потряс даже видавшего виды Тарвика.

Вместо ответа, Женя прижала его голову еще крепче. Ох, Хайлан, вот был бы здорово, если б ты умер своей смертью. От апоплексического удара, например. Или бы жена тебя отравила, чтоб ты от нее по мальчикам не бегал. Пусть ты помог нам – а ты помог, не побоялся всемогущей Гильдии, ты и вправду бесстрашен, только все равно: никакая твоя помощь не искупит того, что ты делаешь с Риэлем. Любишь, но для себя, а не для него. Так, как он, ты все равно не сумеешь.

Тарвик поежился. Единственное напоминание о «тройке» у него заключалось в том, что он начал остро чувствовать холод. Прочие хвори ушли бесследно. Первые полгода он шел медленно, осторожничал в еде, а сейчас ничего, резво топал, успевал сбегать в лес с арбалетом, чтоб обеспечить всех, а прежде всех себя, ужином, жрал все подряд с отличным аппетитом, ни спина больше не болела, ни легкие не беспокоили, только вот мерзнуть стал. Сам он едва замечал свою новую особенность, не считая ее чем-то стоящим внимания.  Становилось холодно – надевал куртку, носил свитер грубой вязки (на другой денег не нашлось), ночью стремился подкатиться к кому-то под бочок и посоветовал Риэлю купить палатку раньше, чем Риэль сделал бы это сам. Зато и таскал палатку Тарвик.

Наглые менестрели пели баллады о возвращении Джен Сандиния, но оглядывались: нет ли стражи поблизости, не ошивается ли маг и вообще… А стража, случалось, эти баллады слушала и денежки в раскрытый футляр бросала. Шутник Риэль тоже сочинил пару песен – для себя и для Жени, правда, очень лирических, очень поэтических, услышать в них крамолу мог, наверное, только особо ненавидящий Джен Сандиния человек… а таковых вроде не наблюдалось. Гильдия смирилась. Делать было нечего, даже если прямо здесь, на рыночной площади, удавить рыжую девицу со знаком Гильдии менестрелей на запястье, ничего не изменится. Надежда уже пришла в мир, и магам остается только скрипеть зубами и искать обходные пути борьбы. Почему автоматически приход Джен Сандинии (почти явление Христа народу) означал утеснение именно Гильдии магов, а не королевской власти, скажем, или, к примеру, снижения налогов, не знал никто. Наверное, даже Кастин. Наверное, даже Райв. Женя не интересовалась. Ей было куда важнее, что их оставили в покое, и если стража интересовалась, кто они такие и куда идут, то только потому, что положено было по службе. Как-то их даже доставили в участок для проверки личностей, но заинтересовали их не Женя с Риэлем, а Тарвик. Так уж случилось, что старательный стражник вспомнил, что кто-то похожий когда-то давно был в розыске. Их заперли в деревянной клетке и продержали там целые сутки, впрочем, не грубили, выпускали в туалет, и только Тарвика водили под конвоем, кормили незатейливо, но сытно и просили спеть чего-нибудь. Жене даже подумалось, что они нарочно проверяли так долго: ну разве плохо на халяву послушать самого Риэля? Да и эта рыженькая ничего из себя, есть на что приятно поглядеть, ну и мурлычет там чегой-то…

Личности Жени и Риэля были подтверждены быстро, а с Тарвиком возникли проблемы: если он тот самый Ган, которого клеймили, но потом король его амнистировал, то где клеймо? Ты хочешь сказать, тать и вор, что магия может убрать клеймо? Выжженное клеймо? А, только по королевскому прямому указанию…

Выпустили их без извинений, тут это не было принято: за что извиняться – что службу бдительно несут? Ведь никак не обижали, не грубили и вообще Женю яблоками угощали, мелкими, но сладкими, как пастила. Риэль отнесся к аресту философски: не первый раз, да и не последний, в морду даже Тарвику не давали, а менестрелям вообще от стражи нечасто достается, если, конечно, самому не просить. Что греха таить, спьяну и не то бывает. То есть бывало.

Женя знала от Симура, что до ее появления Риэль пил заметно больше, и хотя в драки ввязывался крайне редко по причине неистребимого своего миролюбия, случалось, что попадал в кутузку на срок «пока не проспится». Да и то редко, потому что он, при кажущейся общительности и приветливости, был все же одиночкой, выпить в компании мог, и даже изрядно, но не до безобразия, а надираться всерьез предпочитал наедине с собой – либо в комнате в гостинице, либо в чистом поле, прихватив с собой бутылку чего покрепче. Да и Женя, бывало, останавливала его во время повальных пирушек во время и после состязаний. Она не то чтоб спасла Риэля от алкоголизма – тоже не великая редкость среди менестрелей, но кто знает, что было бы с ним дальше.

Риэль посмотрел повнимательнее в спину Тарвика и озабоченно покачал головой. Заметил, что тот мерзнет даже в куртке. Женя, правда, тоже замерзла. Они опять забрались в северные края поближе к зиме, а все потому, что некий владетельный барон пригласил Риэля и его подругу выступить на свадьбе дочери и посулил такие деньги, что Риэль и Женя, переглянувшись, согласились. Менестрелей не обманывали, может, просто потому что к обманщику даже просто по дороге заходили неохотно, да и слухи о скупости расползались не только в среде музыкантов. Обжуливать менестрелей считалось у знати чем-то неприличным. Конечно, если менестрель был нерадив или вел себя нехорошо, то могли и вовсе не заплатить, да только среди тех, кто удостаивался специального приглашения, таких не обнаруживалось. А они даже аванс получили, доехали до города дилижансом, а вот нанимать коляску, чтоб доехать до имения, не стали – дорогое удовольствие. Да и пройтись перед выступлением Риэль любил. Природа его действительно вдохновляла. Они немножко сбились с пути, решив срезать петляющую дорогу, не заблудились, но до ночи не успевали. Лишняя ночевка в лесу их не смущала. Места были спокойные, потому как барон был человеком сурового нрава и разбойников в своих владениях искоренял беспощадно. Стража за каждого отловленного головореза получала не только денежный приз, но и бочонок вина (плохого, конечно, для челяди, зато дармового), а головорезы получали на полную катушку: и позорный столб, и публичную порку, и каторжные работы либо отсечение руки. На выбор. И что удивительно, почему-то все выбирали каторгу, хотя и знали, что со здешних рудников не убегал еще никто и никогда. По словам всезнайки Тарвика, барон был и справедлив, с короля, видно, пример брал: с каторжниками обращались строго, но не жестоко, кормили нормально и честно выпускали по отбытии срока.