Надежда мира

Даже выздоровев, Тарвик не выказывал намерений их покинуть. Жене подозревала, что Риэля это не приводит в восторг: ему не хватало ставшего привычным одиночества вдвоем, но он молчал. Еще бы: он просто не способен был прогнать кого-то. Даже Тарвика, который не вызывал у него особенно теплых чувств.

Бесконечное путешествие текло сквозь деревни, города и роскошные замки. Здесь не было таких райских условий, и они позволяли себе пользоваться дилижансами. Женя смотрела по сторонам и радовалась, что не тащится пешком по бесплодному каменистому плато или проседающей тропе через болото. Даже в дилижансе они набрасывали на плечи одеяла – не потому что было холодно, а потому что местные исполнители роли комаров были огромны, злы и хронически голодны, а вплетенные в ткань травяные нити отпугивали даже их. Сельское хозяйство здесь было развито слабо, муку, сахар и даже крупы ввозили из соседнего Комрайна, зато на плоских горках было множество россыпей редких камней, и драгоценных, и поделочных, и просто очень красивых. Риэль купил ей зеркальце в оправе из легкого светлого металла (ее пудреница давно разбилась), украшенное вензелем из местных самоцветов, – обычный недорогой товар для туристов.

Они успокоились. Расслабились. Даже Риэль перестал нервничать и бояться, хотя именно в этой Малтии, считающей себя совершенно независимой, они и услышали первые разговоры о появлении Джен Сандиния. Правда, из разговоров ничего не стало яснее. Народ был уверен, что пришествие Джен Сандиния сродни пришествию Христа, вот она появилась, и все сразу станет хорошо. Те, что пообразованнее, так, разумеется, не считали, а наиболее образованные уверяли, что это обычное суеверие. С чем охотно соглашалась ученица менестреля Женя Кови. Она уже не опасалась попасть впросак, потому что достаточно обжилась в этом мире. Менестрелям прощались известные странности, и даже если она грешным делом сморозила бы какую глупость, вот на эти странности и списали. Новосибирск все больше таял где-то далеко. Женю это не печалило. Она даже порассуждала сама с собой: из Советского Союза перебросили в новую Россию, из России – на Гатаю, так ведь это обошлось куда легче, потому что здесь есть Риэль. Он даже почувствовал ее восторженно-благодарный взгляд, поднял голову от виолы (подтягивал струны), недоуменно глянул, но улыбнулся, и Женя разулыбалась в ответ, а Тарвик, зараза, только плечами пожал и хмыкнул. На его улыбочки и реплики Женя перестала обращать внимание, как не обращала внимания на склонности Риэля. У всех свои привычки. А Тарвику и так было более чем хреново. Женя, разумеется, точно не знала, но догадывалась, как неуютно может чувствовать себя мужчина в расцвете лет, в одночасье став импотентом.

Риэль сочинил две новые баллады и даже сам остался ими доволен, ну а что уж говорить о Жене: она снова всплакнула, слушая его божественный голос.

– Удивительное сочетание кажущейся легкости и праздности с постоянным трудом, – серьезно сказал Тарвик. – У вас ведь ни одного дня не проходит без занятий. Риэль, а когда ты один странствовал, так сам себе и пел?

– Да. А почему тебя это удивляет? В общем, для меня это уже не так и обязательно, хватает выступлений по деревням – они у меня вместо репетиций. Но привычка работать все равно осталась. К тому же виола – трудный инструмент, требует постоянных занятий. А Женя просто учится. И еще долго будет учиться, хотя… хотя получается уже весьма неплохо.

Женя покраснела от удовольствия, и Риэль немедля опустил ее с небес на травку:

– Особенно если учесть, что она вообще ничего не умела. А при невеликом голосе и неумении сочинять самой техника гораздо важнее. Женя, скажи честно: ты полюбила петь?

Женя подумала и вдруг поняла, что да, полюбила. Ей нравилось даже по сто раз повторять вокализы, по сто раз проигрывать на лютне одну и ту же фразу. Ей нравился сам процесс. Ей нравилось быть эхом Риэля, стараясь оттенить его богатый голос, подчеркнуть его мастерство, быть фоном, на котором его талант становился еще ярче и заметнее. У них не могло получиться настоящего дуэта, но быть девочкой на подпевке – тоже очень неплохо. Ведь не Филе Киркорову подпеваешь, а самому Риэлю.

На флейте он играл нечасто и только когда ему было очень грустно. Флейта была памятью о Камите. О первой любви, о первом горе, о первом ужасе. Поставить на его место Тарвика и посмотреть, что получится. Как он пережил бы групповое изнасилование, видя, как мучительно умирает самый близкий человек? Как бы он потом рыл могилу ножом и руками, забыв, что надо беречь пальцы, потому что виола – сложный и капризный инструмент? Как бы он вытаскивал кол из тела того, кого любил…

А никак, потому что никого Тарвик не любил, ну, может быть, самого себя.

Лето было в самом разгаре, когда они миновали Малтию и пришли в Ишвар, герцогство, которое было побольше и побогаче иных королевств. Тарвик осуждающе покачал головой: здесь не привечали мужеложцев, но Риэль легкомысленно отмахнулся: а я и не собираюсь здесь романы заводить, мне давно уже хочется посмотреть на Ишварскую святыню. Вот и посмотрим, а к менестрелям здесь относятся так же, как и везде: к хорошим – уважительно, к плохим – насмешливо. Женя подумала, что она помогает ему реализовать давнюю мечту о святыне (что ж это такое?), потому что видя рядом красивого мужчину и красивую женщину, молва неизменно связывает их в пару. А они усердно это подтверждают, беря в гостиницах одну комнату и просыпаясь в одной кровати, когда служанка стучит в дверь. Тарвик подчеркнуто держался обособленно, снова рвался на сеновал или в крохотный чуланчик, соглашался ночевать с ними в одной комнате, только если чуланчиков не имелось, и похоже, его принимали просто за бродягу, сопровождающего пару беззащитных менестрелей вместо охранника.

О Риэле здесь слышали, хотя он и не бывал в Ишваре. Может, слышали и о его сексуальной ориентации, но разговоры – это одно, подтверждения-то не имелось. Наоборот, имелась женщина, привлекательная настолько, что невозможно было счесть ее всего лишь ученицей.

Все было почти радужно, и, как водится, кончилось очень плохо. Они уже подходили к городу, где располагалась эта Ишварская святыня, по словам Тарвика, просто древний храм с фресками и резьбой несказанной красоты, а заодно со святой верой в случающиеся там чудеса: больные исцелялись, грешники каялись, к отчаявшимся приходило спасение. Но они не успели добраться до святыни, в нескольких милях от города их обогнали всадники, окружили плотным кольцом и без особенной вежливости велели бросить оружие. Растерявшийся Риэль не смог сразу отстегнуть ножны от пояса, Женя швырнула свой нож под ноги коням, сверкавшим посеребренными и наточенными рогами, Тарвик для начала оценил обстановку и неохотно уронил арбалет. Против десяти человек они были бессильны.

Один из всадников, невысокий крепыш в черном, спешился, и Тарвика аж перекосило.

– Замечательно, – сказал крепыш, – я вижу, ты меня узнал, Тарвик Ган. Кто твои спутники?

– А то вы не знаете, – проворчал Тарвик. – Менестрели. Риэль и его ученица Женя.

Как не понравились Жене его глаза, столь же непроглядно черные, как и одежда.

– Менестрели, говоришь. Знак Гильдии?

Риэль торопливо дернул вверх рукав рубашки.

– Имя, фамилия?

– Риэль.

– Фамилия?

– Риэль… простите, тан. Это имя и фамилия. Меня зовут Ри, а фамилия Эль. Так записано в Гильдии менестрелей Комрайна, где я зарегистрирован. Девушка – не член Гильдии, она зарегистрирована как моя ученица…

– Разве я спрашивал тебя о девушке?

Риэль смешался.

– Простите, тан.

– Все задержаны, – объявил крепыш. – До выяснения требуемых обстоятельств.

– А причину назвать не соизволите? – лениво поинтересовался Тарвик. – Сами же меня отпустили, украсили соответствующим образом… Не можете пережить, что мир не без добрых людей? Говорил я тебе, Риэль, не стоит…

Он вдруг смертельно побледнел и медленно опустился на колени.