Надежда мира

Тарвик был удачлив, тренирован и вообще считался в «Стреле» лучшим, так что у него дольше всех получалось прятаться и убегать. Однако все равно в один непрекрасный день его настигли после достаточно долгой погони и пары коротких рукопашных, и он, хоть к суициду не склонен, решил подороже отдать жизнь. Скартум у него, само собой, имелся, да вот только выстрелить удалось всего три раза. Не знал он, что за ним шел боевой маг, а то бы лучше сунул этот самый скартум в рот… Останавливающее заклятие попало всего лишь в руку, и надо думать, что не просто так, маг оказался меткий. Боль была такая, что на долгие полминуты Тарвик просто оглох, ослеп и отупел, ничего в мире не осталось, кроме этой боли. Наверное, если бы руку прозаично оторвали, было бы намного легче. Через полминуты он чуточку опомнился и обнаружил себя сидящим возле стены, увидел подбирающихся к нему людей, потянутся левой рукой за валяющимся рядом скартумом и так получил ногой в челюсть, что откатился на приличное расстояние. К сопротивлению он был уже решительно неспособен, так что стражники слегка помстили за гибель товарищей, большей частью с помощью ног, но особенно разгуляться им не дал маг, напомнив, что этот нужен ему живым. Тарвику стало совсем грустно, потому что когда хотят взять живым… в общем, лучше быть мертвым.

Ему связали руки, и в процессе он дважды терял сознание и приходил в себя от еще более ярких ощущений в руке. Потом, словно мешок, забросили в карету, маг устроился с кофмортом, а у Тарвика хватило сил только на то, чтобы принять сидячее положение, привалившись к противоположному сиденью. Хорошо хоть не особенно трясло.

– Со временем пройдет, – почти дружелюбно сказал маг, – во всяком случае, так считается. Зависит от нескольких причин: твоего здоровья, выносливости, условий жизни, способностей мага. Обычно паралич проходит быстро, через несколько дней ты уже сможешь немножко двигать рукой, но не захочешь. Работоспособность восстановится… ну, от двух месяцев до двух лет. Болевые ощущения продержатся от полугода до тех же двух лет, но, разумеется, будут существенно слабее, чем сейчас.

Тарвик не стал его спрашивать, проживет ли он эти полгода, и если да, то при каких условиях. К тому же все силы уходили на то, чтоб хоть как-то удерживаться сидя. Очень хотелось прилечь. Его вроде били ногами, только ничего этого он не чувствовал, так что стражники зря тратили энергию. Он чувствовал только руку. Весь, можно сказать, превратился в одну только руку. Даже голоса не было, даже жалости к себе, и уж тем более мыслей о будущем. Какие мысли у руки?

Он смутно помнил, как выгружался из кареты и спускался по многочисленным ступенькам, сосредоточившись на том, чтобы не упасть (и по закону подлости именно на правую руку) и не добавить себе мучений. Немножко в глазах прояснилось уже в приемном пункте тюрьмы. Его очень вежливо попросили сдать все имеющиеся вещи, включая одежду, и он кое-как разделся. Тарвик никогда не стеснялся своего тела, нечего было стесняться, но все равно собственная обнаженность среди одетых несколько деморализует. Если арестанта хотят сломать, его непременно раздевают догола. Впрочем, это он понял уже наутро, когда он осознал, что имеет не только правую руку, но и иные части тела: боль, можно сказать, приутихла. Во всяком случае перестала было всепоглощающей. И тогда он начал думать о своей печальной участи. Ради чего его хотят именно сломать? И раз хотят, лучше не сопротивляться, быть благоразумным, потому что сломать все равно можно кого угодно, и Тарвик вовсе не считал себя несгибаемым. Камера была размером с кухню в «хрущевке». На полу сиротливо валялся тощенький тюфячок, в одном углу стояло ведро с водой, в другом имелась прикрытая дощечкой дырка в полу. Нормально.

Первый допрос состоялся через несколько часов. Молчаливый, а может и немой, стражник отвел его в помещение без окон, но освещенное достаточно ярко. Там его ждали трое, и у Тарвика, никогда трусом не бывшего, сердце даже не упало, а оборвалось. Пусть Женя поверит: те «тройки», о которых она узнала в период гласности и прочей перестройки, – истинные ангелы, потому что всего лишь приговаривали человека к смерти. Местная «тройка» состояла из представителя стражи, то есть обычной сыскной полиции, представителя тайной полиции, ну вроде как чекиста, и представителя Гильдии магов, чему аналога найти не получится.

Допрашивать начал сыскарь. Спросил имя-фамилию, и Тарвик имел глупость усмехнуться и удивиться: неужто не знаете. За это ему основательно надавали дубинкой по разным местам, большей частью по спине. Пришлось извиняться за дерзость и как на духу признаваться, что зовут его Тарвик Ган, что ему сорок восемь лет, что родился он в Комрайне… ой, не надо больше дубинкой, в Комрайн-аль-Тирт-ум-Савоне, в семье довольно известного растениевода Ситика Гана, братьев и сестер не имеет и вообще не имеет знакомых родственников ни по какой линии, слышал о двоюродной тетке, проживающей якобы в Карталиосе, но ни тетку никогда не видал, ни Карталиоса, образование имеет среднее, в университете не доучился … Почему-то их очень заинтересовали причины неоконченного высшего, и битый час Тарвик со всей возможной искренностью рассказывал, что понял абсолютную свою незаинтересованность в преподаваемых дисциплинах, вспоминая мотивы, приведшие его к решению университет бросить, а было это черт-те сколько лет назад, и мотивы уж точно подзабылись.

Первые несколько дней он в подробностях рассказывал свою биографию, регулярно получая то дубинкой, то плетью, то и вовсе руками-ногами и удивляясь потрясающей информированности допросчика. Он и сам многие факты и фактики забыл, а уж резоны, почему поступал так, а не иначе – и подавно. Ну как можно вспомнить, почему ты перестал встречаться с девушкой четверть века назад, если ты об этой девушке и вовсе не помнишь? Как можно объяснить, почему ты подрался в ресторане, когда тебе еще и двадцати не было, если ты вообще-то был записным драчуном?

Но Тарвик старался. Понятно было, что таким образом просто проверяют его искренность и готовность сотрудничать. Сыскарь был не вредный, и если видел, что Тарвик не выпендривается и не старается что-то скрыть (а чего скрывать-то, когда неизвестно, сколько тебе жить осталось?), то и бил не особенно старательно. Впрочем, еще вопрос, что неприятнее – дубинкой по ребрам или кончиками пальцев наотмашь по лицу… Никаких травм, но аж слезы брызжут.

С неделю сыскарь уточнял множество деталей жизни Тарвика Гана. Двое остальных и рта не раскрывали, но слушали внимательно, составляли психологический портрет, определяли готовность к откровенности. Рука продолжала болеть, но к концу примерно десятого дня Тарвик понял, что при желании может согнуть пальцы или даже приподнять руку, только вот желания не возникало, потому что движение немедленно воскрешало ощущения первых дней. А если не трогать, то временами было и вовсе терпимо.

Допрашивали часами, но пребывание в камере отдыхом назвать тоже не хотелось: там то было безумно жарко, и он обливался потом и задыхался, то так же безумно холодно, и он тщетно пытался завернуться хотя бы в тюфячок. Нет, конечно, не Сибирь, но привыкшему к жаре, да еще голому человеку и семь-десять градусов тепла покажутся лютым морозом.

Когда его увлекательная и не так чтоб очень короткая жизнь была препарирована, классифицирована и разложена по полочкам, эстафету принял второй – из тайной полиции. Если сыскарь всего лишь делал свою работу, то этот оказался обыкновенным садистом. Зато именно он, собственно, и начал задавать вопросы по интересующему их делу. Ну да, именно что. Потребовал, чтобы Тарвик рассказал о своем последнем задании в «Стреле».

Он рассказал. Честно. Полтора года назад к ним обратились придурки из ордена надежды с поручением отыскать женщину, соответствующую названным приметам. По обмолвкам и косвенной информации начальство пришло к выводу, что ордену понадобилась Джен Сандиния. На всякий случай были изучены все доступные и не очень доступные данные по этой теме – очень уж денежным был заказ, перебраны мало-мальски подходящие кандидатуры на Гатае. Подходящего найдено не было, и потому Тарвика послали на Землю, где рыжих намного больше.