Странница

– Удивляет, – признался Гарвин. – Потому что я еще не встречал женщины, которая бы так переживала по поводу сущей ерунды. Никаких последствий, никакой опасности – то есть никакого повода для переживаний.

– Переживать можно, только если угрожает смерть? – осведомилась Лена.

– Зачем? Зачем вообще переживать? Ты помогаешь им, как можешь, завариваешь травы, поишь водой, переодеваешь. От того, что ты тут умирала от сочувствия, им не было легче, а тебе было хуже. Зачем?

Лена растерялась так, что молча смотрела на него. Он не шутил. Кайла допрашивал маг – а Ариана не переживала? Гарвин терпеливо ждал, и тогда Лена спросила:

– Твою внучку скормили собакам – тебе не было больно? Ты не переживал?

– Сравнила, – неровно усмехнулся эльф. – Я еще понимал, когда полукровка получил стрелу в грудь. Но сейчас-то что? Простудится он, кашлять будет – тоже станешь волноваться? Живот прихватит – станешь переживать?

– Стану. Я ничего особенного в этом не вижу, Гарвин. Всегда волнуешься за того, кого любишь, даже если ему не очень больно и завтра он поправится. Я и за тебя стану волноваться, если ты заболеешь или будешь ранен.

– Зачем? Разве от этого что-то изменится? Рана заживет или болезнь пройдет? Да, твои желания могут воплотиться в жизнь, но ты ведь этого раньше не знала, а все равно переживала? Что ж с тобой будет, когда полукровка умрет?

– Гарвин, ты хочешь сказать, что у эльфов это не принято?

– Что значит – не принято? Просто этого нет. Мне иногда кажется, что мы и живем дольше, потому что принимаем жизнь, а вы с ней постоянно воюете, боретесь, тратитесь на бесполезные чувства. Погоди! Мы тоже умеем любить и ненавидеть. Я любил свою семью, Ариана любила своего мужа, Милит любил дочку… Но разве жизнь остановилась, когда убили мужа Арианы или мою жену? Я помню ее и буду помнить всегда, она была… она была хорошая. Только я не понимаю, зачем так убиваться, как иногда убиваются люди. Это не вернет умерших.

– Однажды у тебя убили брата. И ты изменился.

– Однажды у меня казнили брата, – уточнил Гарвин. – Я его очень любил. Он был смешной и немножко наивный, вроде Кайла, только вспыльчивый, как Милит. Да, я изменился. Только не потому, что сочувствовал брату. Я видел, как он умирал, Аиллена. Знал, что я буду следующим, а потом казнят моего отца. Меня изменило не сострадание, а ненависть к тем, кто убивает.

– А твой отец чувствовал то же, что и твой брат. Чувствовал вместе с ним.

– Он Владыка, – горько усмехнулся Гарвин, – а я некромант. Аиллена, я не сужу. Я вообще заговорил об этом… потому что мне показалось, что я могу поговорить с тобой.

– Можешь, конечно. Но ответь сам себе, почему тебе так показалось?

– Мне показалось, что ты относишься ко мне, как к другу.

– Это тебя тоже удивляет?

– Больше всего.

Он вдруг принял совершенно человеческую позу, потеряв гордую эльфийскую осанку: облокотился на колени, ссутулился, опустил голову.

– Ты мешаешь мне ненавидеть людей. И жизнь теряет смысл.

– Разве смысл жизни в ненависти?

– Моей – да.

– Получается, что ты чувствуешь гораздо сильнее других эльфов. А меня в этом упрекаешь.

– Не упрекаю. Хочу понять.

Беспокойно задвигался шут, забормотал что-то, застонал, дернулся, словно пытаясь высвободиться. Гарвин, не вставая, вырвал его из сна. Шут широко открыл глаза, судорожно вздохнул, вскинулся и только потом сообразил, где он находится.

– Снится черт знает что, – смущенно пробормотал он. – Я плохо переношу магический сон, Гарвин. Ну что? Маркус или нет?

– Маркус, но невольно.

– Конечно, невольно…. Лена, у нас вода есть?

Пил он жадно, словно только что закончил кросс по пустыне. Сердце колотилось так, что рубашка на груди ходила ходуном. Дышал он трудно. А ведь на эльфа он похож чисто условно: глаза большие и в крапинку, сложение, изящество… Не было в нем безупречности. И нос был длинный, и волосы непослушные, да еще с сединой, и лицо слишком худое и какое-то неправильное. И равнодушия эльфов в нем тоже не было.

Гарвин так и сидел, уставившись в пол. Обыкновенный дощатый некрашеный пол, правда, обработанный каким-то составом, защищающим древесину – пол достаточно было регулярно подметать, мыть не требовалось, доски только равномерно потемнели. Шут глянул на Лену, потом на эльфа и снова на Лену – недоуменно и… сочувственно. И отпустил ее руку. Ну почему он все так хорошо понимает? Она поставила второй стульчик рядом, обняла Гарвина за плечи и тихо спросила:

– Тебя пугает, что ты хоть в чем-то похож на человека? Или тебе неуютно без ненависти?

– Не уходи без меня, – глухо сказал он, – если все же соберешься уйти. Усыпить тебя снова, полукровка?

– Нет, не надо. Я так… пройдет.

– Пройдет. Ты ее в этом убеди. Она изводится, потому что тебе плохо.

– Это свойственно людям, Гарвин. И даже не только женщинам. Мы менее равнодушны, чем эльфы.

– Разве я равнодушен?

– А разве нет?

Гарвин снова повесил голову.

– Не хотел бы я быть человеком.

Застонал в своей комнате Маркус, и Лена бросилась к нему, обтерла лоб влажным полотенцем, погладила по голове – и он успокоился, задышал ровнее. Да что ж это – воздействие на психику? Гипноз? Почему им так плохо-то? Стоило ей отойти на два шага, Маркус беспокойно зашевелился, и Лена вернулась к нему, взяла за руку. Сила, говорят, есть – пусть получает. Маркус сжал пальцы, причем так сильно, что Лена охнула, но он не проснулся. Запрограммированный сон. Сказано, что проснется к ночи, значит, к ночи. Ей самой не нравился магический сон – абстиненция с него такая, что не разобрать, с кем целуешься, да и настроение скверное. Мужчины покрепче, конечно, они ни в слезы, ни в раздражение не ударятся и не перепутают никого ни с кем.

Жалко было всех. Шута. Маркуса. Кайла. Лиасса. Гарвина. Ему тоже больно, только он этого не понимает. Да, если уходить, его с собой брать нужно скорее, чем Милита. Даже потому, что Лена для него не женщина. Нет. Просто потому, что Лена для него – друг. Сильно похоже, что единственный. Эльфы его сторонятся. Включая родную сестру и столь же родного отца, хотя уж Лиасс-то мог бы иметь взгляды и пошире.

Она положила руку Маркусу на грудь. Сердце тоже бесновалось. Кардиограмму тут не сделаешь, да и проку-то – кардиологи тоже в окрестностях не водятся. И почему она не умеет исцелять… А если попробовать? Ее магия, которую цивилизованный дракон называл энергией, имеет иную природу. Если она может давать силу, реанимировать умершую магию и вовсе возвращать жизнь, то может и эту жизнь облегчать. Так сказать, качество жизни улучшать. Вопрос в другом: как? Просто держать ладонь на груди и приговаривать про себя нечто успокоительное в расчете на то, что чужое сердце услышит? Попробовать-то можно… Словесно оформлять не обязательно, особенно с учетом присутствия рядом язвительного эльфа, даже, может, мысленно не обязательно формулировать, не мантра, чай, только желание. Маркус держит за руку… пальцы бы от синдрома длительного сдавливания не отвалились потом, зато кольцо получилось, Лиасс ведь и советовал руку положить на область сердца. Маркус сильный и здоровый, он обязательно поправится, но хорошо бы, чтоб побыстрее, ни к чему человеку лишний час страдать, хотя циничные эльфы находят это естественным… Или просто фаталистичные эльфы. Рок. Фатум. Кисмет. Дураки. Судьба – она сама по себе, ее пожелания учитывать, наверное, надо, да ведь и мудрейший Лиасс говорил, что она только намек дает, а дальше всякий выбирает путь сам.

А сердце у Маркуса начало биться ровнее, дыхание стало легче, даже щеки порозовели. Лена осторожно убрала руку – все осталось так же. Даже пальцы его расслабились, удалось свои высвободить. Посиневшие совершенно. Когда она вернулась в свою комнату, это заметил Гарвин, осуждающе покачал головой, но ничего не сказал. Теперь то же самое с шутом?

Примерно через полчаса шут ошалело спросил:

– Что ты сделала? Лена, я… мне лучше…