Отрочество

Прибавить что-нибудь к письму Дани мне трудно.

Могу только подтвердить, что мальчик действительно работает сейчас серьезно, упорно, во всю силу своего ума и сердца, а это не так уж мало.

Если здоровье, время и обстоятельства позволят Вам, может быть Вы и в самом деле согласитесь побывать на наших спортивных соревнованиях.

Для Дани Яковлева Ваш приход был бы лучшей наградой, а мы все были бы просто счастливы видеть Вас в нашем кругу.

Пользуюсь случаем еще раз поблагодарить Вас за Вашу драгоценную помощь.

Уважающий Вас А. Онучин».

«Глубокоуважаемая Елена Серафимовна! Я знаю, что я не должен вам писать. Если бы вы этого хотели, вы бы так и сказали. А в том вашем письме сказано только, что мы не сможем с вами видеться, пока вы не будете гордиться мной.

Но я уже очень много занимаюсь, уважаемая Елена Серафимовна, а у меня все-таки еще две четверки — по ботанике и по рисованию.

Конечно, если бы у меня была настоящая гордость, я подождал бы круглых пятерок. Но тогда я мог бы вам написать, наверно, только к концу первой четверти будущего года.

У меня есть гордость. Но мне все-таки больше хочется вам написать сейчас, чем продолжать быть гордым до первой четверти будущего года.

Елена Серафимовна! Я много занимался с тех пор, как получил ваше письмо. Я себя иногда спрашиваю, мог ли я сделать больше и лучше, и отвечаю: «Да!»

Но для этого надо было все начать заново, так как у меня ведь с самого начала не было системы. А начать сначала я не мог, потому что колесо истории не вертится обратно.

Елена Серафимовна! У меня все-таки довольно много пятерок. По географии даже пять с плюсом. У меня еще нет системы, но я все время очень стремлюсь.

А про маму это вы напрасно обо мне подумали, потому что маму я очень люблю.

Правда, про маму мне один раз один мой самый лучший друг сказал одну вещь. И сказал даже очень правильно. Я сначала обозлился, а потом вник и сделал для себя выводы.

Только, в общем, вы оба совершенно напрасно. И это даже странно. Потому что я маму люблю. Больше всех.

Многоуважаемая Елена Серафимовна! У нас 15 мая, в два часа дня, физкультурное соревнование на стадионе медиков.

Я принимаю в нем участие по разделу легкой атлетики. Один раз в начале этого года наш преподаватель физкультуры сказал, что «прыгучесть» (как говорят спортсмены) зависит от храбрости.

Я плохо прыгал и не был особенно храбрым. Это очень тяжело не быть храбрым, уважаемая Елена Серафимовна. Это гораздо тяжелее, чем не быть гордым.

Со своими не важно, если ты не особенно гордый. А храбрым нужно быть всюду и всегда. Отец говорит: храбрым быть легче, чем мужественным. Испытание храбрости — это одна минута, а мужества — вся жизнь. Ну хорошо, может быть это у меня недостаток мужества, а не храбрости, но я очень боюсь 15 мая. Никто из наших ребят не задумывается особенно, а все просто готовятся. А я все время думаю. Для меня это соревнование значит больше, чем для них, потому что я боюсь, что я не храбрый человек. А я не могу не быть храбрым человеком.

Не забывайте меня, пожалуйста, многоуважаемая Елена Серафимовна.

А я очень часто вспоминаю вас и все то, о чем вы мне рассказывали.

Ваш бывший и будущий ученик навечно

Яковлев Даниил».

Эпилог

Пятнадцатого мая, около двух часов дня, у стадиона медиков остановилась голубая машина «Москвич».

Из кабины вышла старуха в темном широком пальто и несколько старомодной соломенной шляпке.

Как жалко, что этим словом «старуха» приходится называть Елену Серафимовну! Но что ж поделаешь, она стара. В ярком свете весеннего дня еще белее кажутся ее седые волосы, еще заметнее и отчетливее выступает частая сеть тонких морщинок вокруг глаз.

Зато как молоды глаза! Как приветливо и вместе спокойно ее усталое лицо!

У входа на стадион стоят шеренги ребят в трусах и майках. Тяжело опираясь на свою палочку с резиновым наконечником, Елена Серафимовна проходит мимо них и вдруг останавливается. Она растеряна, она не знает, следует ли покупать билет, чтобы присутствовать на школьных соревнованиях, и стесняется об этом расспрашивать, чтобы не выказать своего полного невежества в области спорта. Но тут какой-то высокий, худенький мальчик с длинной, тонкой шеей и белокурым хохолком на макушке отделился от остальных и побежал ей навстречу.

— Джигучев! Джигучев! Ты куда? — закричали в шеренге.

— Я сейчас, — ответил мальчик на ходу и, остановившись прямо против Елены Серафимовны, сказал очень вежливо и даже как-то участливо: — Вы, наверно, хотите пройти к трибуне? Сюда, пожалуйста.

И он зашагал перед нею так легко, как будто закон земного притяжения для него не существовал.

Обрадованно и покорно она пошла вслед за своим легконогим проводником, опираясь на неизменную палочку.

Все здесь казалось ей незнакомым. Елена Серафимовна никогда не болела ни за какую футбольную команду, хотя горячо сочувствовала болельщикам, например Озеровскому и директору музея, доходившим в спортивном азарте до полной потери душевного равновесия.

Надо сказать прямо: ни теннис, ни волейбол, ни другие спортивные игры никогда не привлекали ее внимания. И все же стоило ей переступить порог этого спортивного царства, как ее охватило чувство физической радости от простора, от широты вольного, не сдавленного домами неба, от прикосновения к коже легкого ветра, который свободно гулял по стадиону медиков. Ей было весело смотреть на счастливые лица обитателей и обитательниц этого царства. Она шла, и на ветру покачивались поля ее соломенной шляпки.

Вот беговые дорожки. Вот ряды скамеек, возвышающихся одна над другой полукругом, словно в цирке.

— Сюда, сюда! В первый ряд, пожалуйста, — сказал ее белокурый проводник и, заботливо усадив ее на скамейку, сейчас же убежал широким и легким бегом.

Елена Серафимовна осталась одна. Опершись обеими руками на палочку, она посмотрела сперва направо, потом налево. Всюду мелькали белые майки, красные галстуки, черные, светлые и каштановые головы.

Все кипело, ежеминутно менялось местами, как будто переливалось. Она не могла разглядеть в этой веселой толпе то смуглое, темноглазое лицо, которое искала.

Тогда, осторожно приподнявшись, Елена Серафимовна перегнулась через барьер, положив руки на блестящие желтые перила. Положила — и сразу же отдернула их. Перила оказались свежевыкрашенными. Что ж поделаешь, весна. Их подновили к началу летнего сезона.

До начала соревнования оставалось, как видно, еще порядочно времени, и Елена Серафимовна, расположившись поудобнее, задумчиво глядела из своего ряда вниз, на стадион. Она и не знала, что стоит войти в эти ворота, проникнуть за этот высокий забор — и весна охватит вас со всех сторон.

Как славно желтеет вокруг желтый песок! Какое чудо эти узловатые ветки с чуть выклюнувшимися из глянцевитых почек новорожденными листиками!..

Елена Серафимовна вздохнула всей грудью и опять по забывчивости положила локоть на свежевыкрашенные перила. Пока она сидит, задумавшись, разыщем человека, ради которого она сюда пришла.

Одетый в новые сатиновые трусы и белую майку с красным треугольником на груди, Даня стоял в глубине стадиона, опершись голой рукой о ствол дерева. Над ним было новое и как будто умытое солнышко. Очень старое, оно все-таки было самым молодым и самым новым. Молодое солнышко пока еще не столько грело, сколько светило. Зато уж светило оно вовсю — забиралось во все углы, отражалось в каждой песчинке, пронизывало каждый куст. Робкие, чуть видные тени едва смели разостлаться по земле.

Даня ничего не видел и не слышал вокруг себя — не замечал нежного, едва ощутимого запаха почек, не видел глубоких, будто пропылившихся складок коры, похожих на морщины старого лица… Он думал только о предстоящих испытаниях. И ему казалось, что от исхода этого испытания зависит вся его жизнь.