Время невиноватых

Данил Корецкий

Раздел 1 Позиция, отличная от других

Добрым быть легко, справедливым — трудно (диалог с оппонентом)

Письмо оппонента:

Аргументы «от мента»

(Как удается полковнику не слышать то, что говорит ему писатель?)

На страницах «Литературной газеты» наш ростовский полковник милиции не так давно в который раз доказал, что без смертной казни никак не обойтись (оговорив, правда, что «в принципе, как любой нормальный человек», он — против). Доводы новизной не блещут: «Выстрел в затылок исключает совершение новых преступлений», «сообщники не станут давить на конвойно-надзирающий персонал» и т. д.

Словом, аргументы — из разряда ведомственных: верните НАМ смертную казнь, без нее НАМ труднее работать, защищать общество!

«Ведомственные» — в данном случае вовсе не означает недостаточно весомые или исходящие из узкокорпоративных интересов. Нет, это очень весомые аргументы, отражающие интересы всего общества, но увиденные и понятые односторонне. Неотразимыми они могут показаться, только если замкнуться в определенном круге идей. Позиции «здравого смысла» можно противопоставить не только «сантиментальные причитания либеральных хлюпиков», но такие же трезвые, деловые «дискурсы».

Так, правовед может напомнить, что неотвратимость наказания важнее, чем его мера. Психологически вполне понятна общественная потребность выместить на одном пойманном выродке страх и ненависть к десяти не пойманным. Но, делая упор на вопросе «расстреливать — не расстреливать», мы уводим внимание от более существенного: почему тяжелейшие преступления остаются безнаказанными. Велик ли устрашающий эффект смертной казни для наемных убийц, если большинство из них вообще не предстанут перед судом? А главное, давайте определимся, чего мы добиваемся прежде всего: покарать преступника, запугать его на примере других, изолировать и обезвредить его, заставить возместить, хоть в малой мере, нанесенный ущерб?

Историк мог бы привести факты. Примерно с середины XVIII века защищать «суровое, но необходимое средство» стало как бы неприлично. Русские царицы и цари при восшествии на престол первым делом отменяли пытки и казни, уже отмененные их предшественниками. Временное правительство и молодая советская власть тоже начинали с ее отмены. После войны ее отменял даже Сталин, которого в слюнтяйстве, кажется, никто не упрекал. Правители обязаны быть более дальновидными, чем общество, и сознавать: ужесточение наказаний — сомнительный метод защититься от роста и ужесточения преступности, ибо болезнь и лекарство имеют один корень, одно основание — жестокость нравов. Почему бы нам не вернуть, заодно со смертной казнью, ее публичность, а также пытки, клеймение? Потому что, приучая общество к жестокости, повышая его болевой порог, в долговременной перспективе государство больше теряет, чем выигрывает.

Дипломат предупредит, что возврат к применению смертной казни вряд ли пойдет на пользу международному престижу России (а следовательно, и высшим ее государственным интересам), закрепив в сознании европейца образ «ужасной», «нецивилизованной» страны. Страны не Чехова, а Чикатило. И не надо тут приводить в пример сохраняющие смертную казнь американские штаты: США для европейца тоже страна «ужасная и нецивилизованная». Гораздо поучительнее для нас Турция («дикая, невежественная, по-восточному жестокая»), где, несмотря на мощное давление масс, все же не казнили матерого террориста с руками по локоть в крови.

Свои аргументы и «за», и «против» приведут экономист, психолог, социолог и т. д.

Мне как литератору, естественно, легче оперировать аргументами «адгоминем» — идущими от человеческих чувств и обращенными к чувствам. Вот классический:

— А если бы ВАША ДОЧЬ стала жертвой насильника и убийцы…

Правда, на это можно отпарировать таким же «человеческим» аргументом:

— А если бы убийцей и насильником оказался ВАШ СЫН?

Но тут же с горечью понимаешь, как жидковато, неубедительно это звучит. Ведь возможность внезапного превращения благовоспитанного юноши в садиста, маньяка — надуманна, фантастична. В отличие от угрозы моей дочери подвергнуться нападению. Живо представить себя «на месте» убийцы нормальному человеку непросто. А на месте жертвы… Вот почему в ваш жестокий век нет недостатка в проповедниках идеи «справедливого возмездия». Но ведь должен кто-то и милость к падшим призывать — в наш жестокий век? Ведь это не менее важная общественная задача…

Литература, как говорил классик, не лекарь, а боль. Тот же читатель, который требует: «Хватит цацкаться с этими отморозками!», оказывается способным сострадать отморозку, зверски зарубившему топором двух беззащитных женщин. И другому отморозку, которого суд присяжных на основании серьезнейших улик признал виновным в убийстве собственного папеньки Федора Карамазова.

Именно она, художественная литература, заставляет нас отказаться от привычного четкого деления людей на добрых и злых, жертв и преступников, ощутить, как зыбки эти границы, пережить, перечувствовать и за невинную жертву, и за убийцу (и вдруг понять, что по-своему от тоже невинен!)…

Думаю, невозможно сказать что-то новое в защиту смертной казни. Очень трудно сказать что-то новое и против смертной казни — после Диккенса, Гюго, Толстого, Леонида Андреева. Но это удалось нашему земляку Данилу Корецкому. Он осветил проблему совсем неожиданно — с точки зрения… палача. Одна из его повестей прямо-таки кричит государственной власти, всему обществу: не хотите пощадить преступника — пожалейте хотя бы вернейших своих слуг, чьи души калечатся «приведением приговора в исполнение!» И этим аргументом «адгоминем» сокрушаются твердыни милицейских силлогизмов…

А теперь самое странное. Суровый полковник, исходящий из соображений «адекватности мер воздействия», и чуткий к чужой боли писатель — одна личность… Как умудряются мирно сосуществовать гуманист (а разве может настоящий литератор быть кем-то иным?) и жесткий полицейский теоретик? Как удается полковнику не слышать то, что говорит ему писатель?

Поистине, непостижимый вы для меня человек, Данил Аркадьевич!

Александр Хавчин, писатель

Ответ оппоненту:

Добрым быть легко, справедливым — трудно

А что тут удивительного, Саша? Чтобы постигнуть другого человека, надо прожить его жизнь. Если с двадцати четырех лет работать на следствии: осматривать жуткого вида трупы, с азартом идти по следу, проводить задержания, обыски, аресты, «колоть» подозреваемых на допросах, «вбивать клинья» между подельниками на очных ставках, просыпаться дежурной ночью в подвале УВД от того, что овчарка дышит тебе в лицо, решать судьбы людей, отдавая их под суд, и с удовлетворением воспринимать обвинительные приговоры как закономерную положительную оценку твоей работы, то формируется одно мировоззрение и одна система оценок. Если же читать правильные книги, обсуждать на кухне глобальные проблемы справедливости, то мировоззрение вырабатывается совсем другое. Не говорю, что оно плохое или неправильное — просто иное, с изрядной долей инфантилизма, что ли.

Ну, как можно всерьез рассуждать о борьбе со злом, если видел его только в кино? Как, не будучи правоведом, историком и дипломатом, говорить от их имени? Как вообще браться за проблему смертной казни, если понятия не имеешь, о чем идет речь? Если не видел ни убитого, ни его родственников, ни убийцу, ни исполнителя приговора и даже не держал в руках ни одного уголовного дела с красным ярлычком «СК» в углу!

Дилетантство не может быть убедительным. Студент, взявшийся с таким багажом за дипломную работу, не получил бы больше «тройки». Поэтому приходится пользоваться заемными аргументами и усиливать свою позицию мнением Диккенса и Толстого. Но они тоже не специалисты в расстрельных делах! К тому же их авторитет не спасает: ведь не все в мире так правильно и однозначно. Скажем, тот же Чикатило пять лет будоражил умы наших сограждан куда больше, чем Чехов, да еще и Пушкин с Лермонтовым вместе взятые. Это, конечно, неправильно. Но верно. Как говорит моя мама: «Это жизнь».