Страница 10 из 11
Он выломал себе шест, посмотрел внимательно по сторонам, перекрестился и ступил в ржавую и вонючую воду болота, ведя в поводу первую лошадь. Аккуратно вытянувшись в ровную цепочку, следом за ним вошли в болото остальные, ведя в поводу лошадей с тяжелоранеными на волокушах. Данила с автоматом плюхал метрах в двухстах сзади. Гривцов шел перед ним.
Через болото шли полдня и заночевали на островке сухой земли, опять со следами недавнего привала.
— Вот и полпути, — сказал проводник. — Неделю идем. Через неделю придем, ежели ничего не стрясется.
Они шли неделю, и за неделю с ними ничего не стряслось. К вечеру пятнадцатого дня, стоя на сухой земле, проводник сказал:
— Ну, вот и прошли, слава те господи. Теперь мы у наших уже. Там за лесочком взгорок будет — с него уже все видно станет. — И вытащил из кармана жестяночку:
— Закурить по разу на всех, ребята. Премия. Теперь можно.
Все разом оживленно загалдели, вертя самокрутки из заботливо сложенных квадратиков старой пожелтевшей газеты, когда проводник сделал жест рукой:
— Цыц! Тихо!..
И в полутьме все расслышали далекий немецкий говор.
— Всем — на месте, — приказал Данила и передернул затвор автомата. — Я пойду на разведку.
Он бесшумно исчез в кустах. Остальные с напряжением вслушивались, переглядывались. И вдруг раздался смех, русская родимая ругань и откуда-то из-за зарослей голос Данилы закричал:
— Эй, ребята! Вали сюда, все в порядке! Давай-давай!
Тревога оказалась напрасной: наши бойцы конвоировали группу пленных немцев. Двое немцев что-то не поделили между собой и принялись препираться, — их и услышал проводник.
— Ну, вот и пришли мы, — сказал проводник, когда бойцы угостились его табачком и посмеялись над их страхами. — Теперь — к месту, ребята.
Через два часа их маленький обоз окликнул часовой:
— Стой! Кто идет?
— Свои идут, — прогудел проводник. — Раненые партизаны вышли с временно оккупированной территории.
— Старший — ко мне. Остальные — на месте. — Часовой был по виду совсем мальчишка и действовал строго по уставу.
С сопровождающим их сержантом они подошли вскоре к штабу полка. Командир, усталый майор, покрутил ручку полевого телефона, вызывая особый отдел дивизии:
— Из тыла вышли ко мне. Да, партизаны. Погоди, тут еще один, говорит — сбитый летчик, из концлагеря бежал. Да. Хорошо. Есть.
И усталый майор внимательно посмотрел на Гривцова:
— Тебя отправлю в особый отдел — на проверку. Там все расскажешь. Вы, — кивнул он проводнику, — устраивайтесь пока, утром будет распоряжение насчет раненых.
Гривцов повернулся к Даниле:
— Ну, спасибо, ребята.
— Пожалуйста, — ухмыльнулся Данила. — Давай, скоро опять летать будешь! Вдруг еще и свидимся после войны…
Оба они прекрасно знали, что свидятся — вряд ли… На войне почти любая разлука — это навсегда… Да жива надежда.
Проводник погладил свою бороду, пожал руку Гривцову, лошади натянули постромки — и партизаны исчезли: раненые — чтоб вскоре попасть в госпиталя, а после — кто в армию, на фронт, кто — на тыловую работу, отвоевав свое на этой беспримерной войне.
— Садись, не стой, — майор кивнул Гривцову на самодельный табурет. — Давно сбили тебя?
— Товарищ майор, — Гривцов сглотнул от волнения, — тут наши дня три назад не выходили?
— А что? Знакомые там у тебя?
— Так точно.
— Кто?
— Девушка. Радистка. Была такая? Темноволосая, невысокая?
— Была, — утвердительно кивнул майор. — Подруга?
— Жена, — сказал Гривцов, со странным чувством слушая свой голос, произнесший вслух это слово.
— Дела… — сказал майор.
— Где они сейчас? — спросил Гривцов, прекрасно зная, что на этот вопрос майор ответить не в состоянии.
— Попробуй в особом отделе узнать, — посоветовал майор. — Сам понимаешь — откуда мне знать, куда такие группы по возвращении направляются. Ну, сейчас дам тебе сопровождающего, пойдешь в дивизию.
Ночью Гривцов сидел в землянке начальника особого отдела дивизии и, пересиливая дремоту, пересказывал свою длинную и причудливую историю. Особист спокойно кивал.
— Так как же ты все-таки, капитан, в плен-то попал, а? — спросил он наконец.
— Раненый, — снова сказал Гривцов. — Пистолет перезаряжал, еще одна обойма была, а они добежали, ну и… прикладом по голове.
— А бежал как?
— На бензовозе, — Гривцов снова пересказал этот эпизод. — Стоп, — вспомнил он, хлопнув себя по лбу, и достал из кармана сложенную вчетверо бумагу — «сопроводительное письмо» командира партизанского отряда.
Особист дважды прочитал «сопроводиловку» и заметно смягчился:
— Так ты и попартизанить успел?
— Немножко, — скромно сказал Гривцов, не вдаваясь в подробности — как они стреляли из миномета наугад по домику охраны.
Особист закурил «Казбек» и вынес решение:
— Отправлю тебя завтра в армейскую контрразведку. А там уже направят тебя куда надо. А что ты сидишь как на иголках? Спросить что хочешь?
Гривцов попытался объяснить, что ему очень-очень нужно узнать, где можно найти радистку из группы, которая вышла из немецкого тыла несколько дней назад.
— А вот в контрразведке армии, может, что и узнаешь. А вообще — не мальчик, сам понимаешь — знать это тебе не положено. Да и мне, честно говоря, тоже не положено.
Но ничего нового не узнал Гривцов и в армии… Все, что он мог сделать — это написать письмо на номер полевой почты, где сообщал сведения о себе, и обещал, как только его положение определится, сообщить и свою полевую почту. И оставалось ему гадать: застало ли Катю письмо, или она уже на новом задании, или ее перевели куда-нибудь, и чья-то равнодушная рука поставит на его письмеце казенное «Адресат выбыл», и — ищи ветра в поле…
…Уже наступил ноябрь, серенький, с мелким снежком, который завивался поземкой под ветром, когда в сумерки капитан в новой необмятой шинели, в фуражке с летными крылышками, шагнул в блиндаж командира дальнебомбардировочного полка и доложился:
— Товарищ подполковник! Капитан Гривцов для дальнейшего прохождения службы прибыл в ваше распоряжение!
Командир полка вытаращил слегка глаза и с радостным недоумением переспросил:
— Гривцо-ов?! Андрей!..
— Так точно. Я.
— Откуда?!
— Долго рассказывать, товарищ подполковник. Вот, — и Гривцов протянул аттестат, командировку, сопроводительную записку.
— Садись… Ну, прибыл! Стариков-то у нас осталось — раз-два и обчелся. Садись, что стоишь. Петр-ренко!! Петренко, сообрази-ка на стол быстренько.
Они не успели выпить по первой, как весть о том, что вернулся сбитый в мае Гривцов, с быстротой молнии распространилась по полку. Первым примчался техник Никодимов:
— Товарищ капитан! Товарищ капитан… — он неловко откозырял и обнял Гривцова. — А все… Вы один вернулись?
— Один, брат, — сказал Гривцов и вздохнул. — Помянем их… память…
Встав, они в молчании помянули их стопкой пахнущей бензином армейской водки, командир полка, капитан, и бывший его техник, и не помянули многих — на войне всех не помянешь… И лишь вечером, укладываясь спать в отведенной ему землянке, лежа в темноте и повторяя про себя Катино имя, думал Гривцов обо всех тех, с кем столкнула его судьба там, в немецком тылу, и без кого — как знать? — не был бы он сейчас здесь.
Он никогда не узнал, как в ночном лесу отстреливался от немцев его штурман, шутник Жора Гринько, который так хотел — в нарушение приказа — чтоб Гривцов вернулся обратно на аэродром вместе с Катей. Как пересчитывал выстрелы, сберегая последний патрон во второй обойме для себя, но из темноты вылетела, метя прямо в горло ему, овчарка, и последняя пуля из Жориного пистолета досталась ей, а сам он получил очередь в живот от щуплого ефрейтора, ее проводника.
Он не узнал, что старуха Глазычиха, приютившая их с Катей, была пристрелена полицаями на пороге своей избы еще тогда, когда Катя бежала, задыхаясь и всхлипывая, по лесу, а сам он, без сознания, бился головой о дно телеги, которой правил с белой повязкой на рукаве и пулеметом «машиненгевер» между колен, — не утерявший человеческого облика полицай Крыщук.