Русский транзит

– Дискета! – напомнил Тэрри Коудли. – Без глупостей!

Он запоздал с предупреждением, мистер аккуратист. Он не был одинок, сопровождая меня, – и слева, и справа, и позади находились бравые ребята, чья принадлежность к Федеральному Бюро не оставляла ни малейшего сомнения. Да и впереди маячила могучая спина. Эдакая «коробочка». Говорю же: никак, ну никак американцы не предполагают самого худшего, дабы хоть защиту выстроить. Вот и теперь. Самое худшее – что? Самое худшее для них – непредсказуемость. А эти русские – сама непредсказуемость. Да, скифы мы! Да, азиаты мы!

Я, прицелившись, дал незатейливого, но крепчайшего пинка маячившей могучей спине – аккурат пониже той самой спины. Верзила сверзился – носом в пол. А я сделал рывок – шаг-другой-третий! И вот мы с Тэрри Коудли в толпе…

Толпа – человек тридцать-сорок. Сколько ни живи в Америке, русским останешься. Неизбежность толкучки там, где более двух русских, а тут их целых тридцать-сорок. Сколько ни взывай «в очередь, сукины дети, в очередь!», будет толпа. Эта толпа сплошь состояла из весьма и весьма пожилых ухоженных мистеров, осаждаемых таблоидами (толпой не меньшей, к слову). Смешались в кучу. Соотечественников я признал не только и не столько по торопливому бормотанию в микрофон различных таблоидов: «Мы находимся в аэропорту Кеннеди, откуда в Москву отправится…». Соотечественников я признал по реакции на вопрос микрофонного мальчика: «Ваше мнение о случившемся в Москве?». Рафинированный старикашка с остатками благородной седины вокруг благородной лысины, не выпуская из рук футляр контрабаса, рявкнул, сильно грассируя, тако-ое… Сам Ваня Медведенко позавидовал бы.

Тут-то я сделал стойку. И рванулся. И заорал, привлекая внимание таблоидов к своей скромной персоне:

– Мы, соотечественники, говорим наше решительное «нет!» зарвавшейся хунте! Наш вклад в борьбу за демократию… Мы! Э-э… Наш вклад! Вот наш вклад! – при этом я воздел кулачище на манер «но пасаран». Черт! В кулаке-то именно чемодан с баксами. А за словарный запас прошу прощения, нет у меня практики трибуна, только и засело в подсознании совковое «решительное нет!» с детских лет первомая. Там, правда, клеймили американскую военщину и мировой империализм… А мне было необходимо заорать нечто по-русски. Пардон, уж как получилось.

А получилось. Таблоиды в каждом русском ныне видели героя. Особенно в тех, кто решился отправиться в самое пекло. А я решился. На рефлекторном уровне. Та самая работа двух полушарий, когда действие опережает осмысление, но не противоречит здравости рассудка.

Коудли хапал ртом воздух, будто Лийка в приступе астмы: акк! аккк! Может, их, фебрил, и тренируют специально – ну да не персонально же против Боярова. Пресс у аккуратиста Тэрри литой, но перед «тигриной лапой» пасанул. Проткнул я защиту, даром что прикован. Стой на ногах, неразлучный ты мой! Люди смотрят! Вот именно. Смотрят.

Фебрилы – не ангелы. Закон есть закон. Да, они провозглашают сию бессмысленность, но зачастую действуют в противоположность ему, закону. А взять хотя бы укол значком – Свободой?! А взять хотя бы психотропы?! А взять хотя бы допрос в подземелье?! (Кстати, как я теперь понял, сидели мы в неких специально оборудованных подсобках сабвея. Будучи в полубреду, все-таки отметил: везли меня недолго и без высовывания на поверхность, и вдруг – снова-опять аэропорт. А значит, где-то на сабвейной Говард-Бич мы сидели, откуда и проехались коридорами-коридорами, подпольем- подземельем – снова-опять в аэропорт). А взять хотя бы спецагента-Марси, два года действующей, как выясняется, не по зову сердца, а из чувства долга?! A-а, ладно! Короче, не ангелы. Но все же на сумасшествие типа лихаревской стрельбы во Франкфурте вряд ли решатся. При большом скоплении таблоидов? При большом скоплении героев-соотечесгвенников Боярова? При мгновенно случившейся неподсудности любого русского? Я русский! Слышите?! Я россиянин! Я решил сейчас, немедленно лететь в столицу нашей Родины. Вот где я отдохну, так отдохну! По-нашенски, по-американски! Разметаю всю переворотливую шушеру по закоулочкам! Возражения есть? У фебрил?

Возражения у них, разумеется, есть. Но высказывать их – не время и не место.

Таблоиды ринулись ко мне с микрофонами. Я снова орал что-то непотребно-баррикадное. Да! Еще орал, что если путчисты (откуда слово-то вылезло?!) отказываются принимать нас за рубли, то я готов хоть сейчас оплатить всем пассажирам перелет в долларах. И потрясал чемоданом.

Но, разоряясь в микрофоны, я тем не менее внимательно следил поверх таблоидных голов. Мало ли какой пакости мне от фебрил еще ждать! Особенно после моей пакости, которой они явно не ждали. Я видел: Лэн Шейвере поодаль восхищенно-возмущенно щелкал сардельно-сосисочными пальцами в смысле «Сукин сын, а?!». Я видел: крепкие парни с чуингамными подбородками пытались вклиниться в русскоязычную толпу, но инородно отторгались. То есть их неуместность отнюдь не помешала бы им взять Боярова, однако шум возник бы весьма скандальный. Огласку я им могу обещать, не моргнув глазом! Не моргнув!

Я моргнул. Проморгался. Еще раз моргнул. Я видел: Марси.

Марси!!!

Ее оттесняли, она втискивалась. И смотрела-смотрела глаза в глаза. Спецагент-ребенок-дама. В джинсиках, в маечке. И лицо-мордашка – взрослеющего щенка, которого хозяин бросил и сам улетел к бабеной матери. Э, нет! Взрослеющий щенок вступил в сговор со сворой волков, мол, мы с вами одной крови, а хозяин тогда-то и там-то будет один и без оружия. Впрочем, выглядела она действительно отнюдь не лучшим образом. Скорее, худшим. Рожица с некоторой прозеленью, сутулость, рыжие лохмы в беспорядке, и никак не назовешь его, беспорядок, художественным. «Мышка-мышка, почему ты такая маленькая? – Болела я!!!».

То ли вчерашняя борьба с фроляйн-мисс Галински далась непросто. То ли бессонная ночь с яйцеголовыми фебрилами, посвященная выработке оперативных мероприятий в отношении мистера Бояроффа. То ли треволнения-опасения за жизнь и судьбу старинного приятеля Тэрри, спаянного с азиатом- скифом Алексом. То ли… А-а-а, насрать и розами засыпать. Не исключено, что коллеги-сослуживцы мисс Арчдейл подпустили ее напоследок: повлияй на подопечного! И в ладошке у дамы-ребенка еще какая-нибудь хреновина под стать «глухонемому» значку.

– Пра-а-пустите женщину с ребенком!!! – трубно провозгласил я в совковой манере и по-русски. Я теперь, знаете ли, только по-русски, я – соотечественник, мне – на конгресс. Обратите внимание, господа. Обратите внимание на эту даму-ребенка!

Обратили. А мне-то что делать и как себя вести с Марси?! Душещипательность в американском духе. Идите все на хрен! Не собираюсь я выражать чугунностью физиономии: ах, ты променяла нашу любовь на карьеру, ну и катись! Но и всепрощение разыгрывать тоже не собираюсь. Может, я – жеребец и кретин, как нарекла меня некая Галински, но достаточно у Боярова мозгов и опыта, чтобы понять: да, спецагент, выполняющий задание, но впоследствие проснувшийся для чувств и по причине тех же чувств не могущий признаться в своем «спецагенстве». Короче, «Из Москвы, с любовью». Только наоборот. Из Нью-Йорка. В Москву. А что? Полетели? Вместе? Да ни за что! Ни я, ни (что главное) она не согласимся. То-то же, фебрила-Арчдейл.

– Дискета! – напомнил о себе (то есть и о дискете, конечно!) очухавшийся Тэрри, друг-товарищ-собрат Марси.

А она, Марси, была уже рядом. Лицом к лицу. О чем говорить? Что делать? А не знаю! И я, в соответствии с принципом Марси, не зная что делать, не делал ничего. А она, в соответствии с принципом Боярова, не зная что делать, сделала шаг вперед. Ну-у-у, вот еще рыданий в жилетку не хватало!

Глава 12

Да, у меня не было «Путевого документа беженца», обеспечивающего возможность обратного въезда в Америку в том же статусе. Да, мой нынешний выкидон вступил в противоречие со статусом. Да, иммиграционные власти могут расценить это как добровольный отказ от статуса беженца в США и отказать, если что: обратно дороги нет! А вдруг, упаси Господи, вся эта толстомордая компания усидит. Впервой ли России?! И каково мне тогда придется, ежели я застряну на родине предков?! Э-э, нет! Ежели уж я застряну на родине предков, пусть толстомордая компания паникует, каково ЕЙ придется. Я – не один. Нас только здесь, в аэропорту, тридцать- сорок. И ведь полетим! И ой как отдохнем!