Страница 150 из 150
– Батя! – прочувствованно втолковывал я ему. – Как только мы высадимся, ты мне только спину прикрой, а уж я…
– Не лезьте попег’рек бати, молодой человек! Я пег’рвый!
Уже кто-то (Кончаков?) грозился напустить на Кремль Орду.
Уже кто-то (Измайлов-Барковский?) делился воспоминанием, как в пору питерской юности материл кагэбэшных караульных на Литейном у самого Большого дома, и ему за это ничего не было.
– Вот так вот прямо и матом?!
– Вот так вот прямо, господа! Главное, вежливый и предупредительный тон. Они хорошо воспринимают вежливый и предупредительный тон. Козыряют…
– А на каком языке, баронет? – сообразил кто-то.
– На французском. На каком же еще!
– Ну какой у французов мат! Вот мы, русские…
– Господа! Господа!
Так мы и летели. Спелись. Соотечественники. Прощай, Америка, о! Где я… побывал.
Потом не помню – «шторка» упала. Алкоголь на психотропы наложился. Потом пробудился. Летим. Все еще летим. Байки-рассказки в ход пошли. Я ни черта не запомнил. Все больше о тех, к кому, собственно, мы и летим. То есть в логово. Распаляя собственную удаль, пестуя бесстрашие. А вот! Одну вспомнил. Я вкратце, а то, честно говоря, подустал. В общем, вся петрушка в том, что партпривилегии в СССР распространяются с чиновников на детей, но только на детей, до второго колена. И посол наш какой-то… чуть ли не в США… Дубинин?.. Бобрынин?.. Он… Во! Удочерил внучку! Собственную! При живых родителях и при их согласии. Во!
А я-то неудобствовал, наблюдая за парадом секс-меньшинств на Пятой-авеню! Да расейские бесполые извращенцы догонят и перегонят!
Я, помнится, изо всех сил крепился, чтоб не разродиться своей историей, той самой – с дискетой. Но победило благоразумие. Пусть эта тайна умрет вместе со мной. А я еще до-олго жить намереваюсь. А что за тайна? Ладно, вам скажу, но больше никому. «У царя Мидаса ослиные уши!» Ага? Короче!
Не знаю, сколько уж миллионов ухлопают фебрилы, чтобы раскрыть кодаковскую дискету. И назвали бы они действительно эту программу «Глубокое бурение». Ибо я, когда понял, что загубил программу, поступил аналогично дитенку из древнего анекдота про варенье и про «заса-ахарилось-заса-ахарилось!». Все мы дети, как ни взрослей. Атавизм с младенческих лет: нашкодил – надо все вернуть в исходное, даже когда это невозможно, пусть видимость одна, но пусть! И в банке из-под съеденного варенья – дерьмо в сахаре. А на дискете… Собственно, на ней все как было: наберите, мол, код, иначе содержимое уничтожится, благодарю вас! Это я сам и отстукал на клавиатуре Лийкиного компьютера. И записал на дискету. Кодаковскую. Ту самую – с порнушным Барабашкиным баловством. Не нарочно! Просто она такая же. Маркировка, фирма. Ну?! Ведь на той, натуральной, ничего уже не запишешь – зря ли над ней лучшие кагэбэшные умы мудрили! А теперь все чин чином. Пусть над ЭТОЙ дискетой лучшие фебрильные умы мудрят. «Глубокое бурение»! Пусть прокрадываются изнутри, мозгуют. Боязно ведь просрочить обозначенные секунды. Откуда им знать, что ни хрена там не сотрется и не уничтожится?! Вот уж и в самом деле не сотрется: ни хрена, ни… до какой степени порнушные программы откровенны?! О, «Глубокое бурение», о! Ну да, шутка, если угодно, не самая изысканная, но ведь в том-то и штука – не шутка! Да не проснись во мне глубинный атавизм – сидеть бы мне сейчас под строгим призором в этих… «за- стэн-ках». То-то и оно…
Вот и молчу. И молчать буду. Молчанье – золото. Русское золото. И кто угодно, только не я оповещу: «У царя Мидаса ослиные уши!». Нет, увольте. Пусть им дядь-Гоша такой подарочек преподнесет: мол, ну ладно, уговорили! код вам? А вот код вам всем! С прицепом!
Так мы летели.
– Который нынче час? Сколько осталось, господа?!
– Минут сорок, граф. И – Шэннон.
– A-а! Чувствую – опять беременею! – загодя зазеленел Долгорукий, затеребил тошнотный пакет.
– Все чушь, судари мои! Главное – мы!
– И это прауильно! – очень похоже спародировал кто-то.
– У вас отклеилось, Алекс!
И кто-то, проходя мимо, не поленился, нагнулся и протянул мне квадратик бумаги. Очень знакомый. Очень. С такой знакомой липкостью на обороте. С чемодана слетел. Крепился-крепился, а вот – слетел. Марси. В аэропорту. Налепила. Да. Ну?
По-русски:
АЛКАЧШЕТЧКА! МЫ ТЕБЯ ЛУБИМ. ПРОСТЯЙ.
Главное – мы, как сказано кем-то у меня за спиной.
«Ты останешься». «Я НЕ вернусь». «Ты останешься».
Она плохо выглядела. «Судари мои! Господа! Если бы я был женщиной!..». «Пр-рапустите женщину с ребенком!!!». Марси – спецагент. Марси – сама еще ребенок! Ах да, ну да, ей же под тридцатник. МЫ ТЕБЯ ЛУБИМ…
ПРОСТЯЙ, распустяй!
– Александг’р! Пг’роблемы? – старичок-сверчок все-таки на удивление чуток.
– Никаких! – слишком уж горячо вскинулся я. – Выпьем, батя! Слушай, извини, у тебя не найдется сигарет?
– Извини, только «Мальбог’ро».
Сгодится.
Первый класс. Салон для курящих. Два года не курил. Хотя того же «Мальборо» – хоть задницей кури! А через пару-тройку часов – Москва. Найдешь там теперь «Мальборо», как же!
– Сядем в Москве и – «Беломорчику», «Беломорчику»!
– мечтательно прочирикал бодрячок-Долгорукий.
А «мой» контрабасист похлопал меня по руке и (все-таки при всей чуткости неверно истолковал):
– Не унывайте, Александг’р! Мы победим! Мы еще сыгг’раем!
– Ну тк, батя! Заколдырим еще по одной?!
АЛКАЧШЕТЧКА! МЫ ТЕБЯ ЛУБИМ. ПРОСТЯЙ.
Давайте улыбаться друг другу. Ну тк! Пусть улыбка и несколько идиотическая. Оскал.
Что-то там в Москве? Если ОНИ предпримут штурм, то… то уже предприняли.
– А у меня сегодня премьера на Бродвее… – безэмоционально сообщил кто-то через два ряда от нас.
– Ну тк! Чего молчишь! Господа! Судари! Шампанского!
– Барышня, у вас… у нас есть шампанское?! Ну еще бутылочку! И еще! Так, и еще одну!
– Господа! Кто рискнет открывать шампанское в условиях почти невесомости?! Ржевский! Ржевский, где вы пропадаете?!
– А вы, молодой человек?! Ну?!
– Сейчас-сейчас. Я только докурю…
Грустен я был. Так мы летели. Гуси-лебеди. Устал я, устал. Ничё! Приземлимся – я отдохну по полной программе! Да иду я, иду! Дайте докурить!
МЫ. Марси. И…
Два года в этой Америке прожил, а толком ласкового слова Марси не сказал. Сантименты, мол! На хрен! М-мда-а…
У кого-то премьера, а у меня…
Во! Еще что! Сейчас поймал себя на мысли, что два года в Америке прожил, аж до Калифорнии добирался, Нью-Йорк знаю-изучил, как свои пять пальцев! А… Бродвей ни разу не только не почтил своим вниманием, но и не упомянул, пока рассказывал об американском житье-бытье. Так вот… э-э… м-м…
Бродвей!
Да-с. Теперь упомянул. Вроде бы все. Вроде бы остальное – дома. В России. Кстати, Москва Москвой, а как там мой Питер?! Держится?!
Держитесь! Я лечу!
Так мы летели. Мы скоро пойдем на посадку.
– Господа! Шампанское! Господа! Вы куда?!
– Мы?! Мы никуда! Мы здесь!
– Продолжим, господа!!!