Страница 110 из 131
Бабушка не могла позволить себе такой роскоши. К земле её привязывал тощий пострел, которого надо было накормить и одеть, да ещё хотя бы раз в неделю дать рублишко на мороженое. Из каких шишей? И тогда бабушка совершила подвиг. Претенциозная и избалованная, кичливо вспоминающая на каждом шагу о своём начальственном супруге, причём с годами его должность и его вес в загадочной для меня довоенной жизни непостижимо росли, она стала продавать чужие обноски. Видел бы Вячеслав!
Процесс реализации вещей (назовём это так) состоял из двух, казалось бы, противоположных операций. Первая: назначение цены. Кто бы что бы ни принёс, она никогда не называла цену сама. Бросит цепкий, но быстрый, вроде бы небрежный взгляд (ни в коем случае нельзя было рассматривать вещь долго да ещё с уважительным вниманием, ибо это сразу же подымало её стоимость в глазах хозяина), отвернётся и как бы мимоходом, отрывая, скажем, листок календаря:
— Сколько же вы хотите за неё?
Слегка обескураженный хозяин разводил руками.
— Да не знаю… Я в этом деле… Сколько, вы считаете, могут дать? У вас опыт, Вероника Потаповна.
Напрасно! Не поймать было бабушку на эту простенькую удочку. Беспрестанно перемещаясь по комнате и делая что‑то (и это, само собой, ещё больше умаляло ценность вещи), бросала безапелляционным тоном:
— Товар ваш — ваша и цена.
— Ну, хотя бы приблизительно, — взмаливался клиент, боясь продешевить.
Бабушка подымала гирьку часов.
— Не знаю. Ваш товар — ваша цена.
Делать нечего. Приходилось называть цифру, и тотчас следовала реакция:
— Ну что вы! Кто даст столько! Их полно вон.
— Как же полно? — лепетала интеллигентная хозяйка вещи. — Мне из Ленинграда привезли.
Да хоть из Сингапура! Ответ у бабушки был один:
— Всем из Ленинграда привозят. (Или из Сингапура).
— Но у неё такая подкладка…
— У всех такая подкладка. — И, подойдя к дивану, поправляла вышитые крестиком подушки, а на вещь даже не смотрела. Будто её уже не существовало на свете.
— Так сколько же, вы считаете? — с робостью.
Тут бабушка ещё раз трогала вещь и называла цену.
— Да вы что! — ужасалась гостья. — Мне ведь за неё… — И начинался торг.
Такова была первая операция. А вторая? Эта уже совершалась на «толчке», и бабушка выступала не в качестве посредника, который беспристрастно информирует о конъюнктуре рынка, а полноправной хозяйкой.
— Из Ленинграда привезли, — говорила она, набивая цену. — И поДкладка… Вы на подкладку посмотрите.
— Обыкновенная подкладка, — сопротивлялся покупатель. — Мне за двести предлагали.
— Вот и купите за двести. Купите–купите.
В тридцатиградусную жару, под прямыми и беспощадными солнечными лучами, в давке и сутолоке, с согнутыми в локтях руками, на которых тяжело висели чужие шмотки, простаивала на больных ногах старая женщина три, четыре, пять часов кряду, чтобы её внук был сыт и одет не хуже других. Потом приходила домой, сваливалась и, не шевелясь, допоздна лежала с влажным полотенцем на голове.
Но если ей удавалось выгодно и быстро продать что‑то и кроме оговорённых десяти процентов в кармане у неё оставалось ещё кое‑что, то она была в прекрасном расположении духа. Тогда мне «перепадала шарышка». Мороженое. Бутылка лимонада. А то и шоколадный батончик с крыловским сюжетом на обёртке.
В общем, это уже была роскошь. В отличие от мальчишек, которые родились на три–четыре года раньше меня, я не помню голода, но как же признателен я за эти маленькие праздники моего детства! Мои дети лишены их. Я не знаю ничего, что вызвало бы у моей восьмилетней дочери такую же радость, как у меня двенадцатикопеечная ириска, коричневая, с гофрированной поверхностью, которую покупали мы за медяки в кондитерском киоске.
Да, говорим мы и качаем умудренными головами, дети стали иными. А взрослые? А старики? Вот живой пример — наши путешественники, что с важным видом сидят сейчас в купе скорого поезда «Светополь — Москва», который на всех парах подкатывает к столице. Что занесло их сюда? Да все то же — извечная жажда новых радостей и новых впечатлений. «Девятки» им теперь, видите ли, мало, город Калинов подавай, Москву, ресторан «Центральный» на улице Горького (дойдёт и до него очередь), Кремлёвский Дворец съездов. О как! И некому напомнить, шамкая и вздыхая: «Вот когда мы были в вашем возрасте, то довольствовались семечками у ворот…»
К окну склонились сестры Вероника и Валентина По–таповны. И вдруг разом отпрянули — странный поезд со свистом пронёсся мимо. Странный, поскольку не было впереди ни тепловоза, ни электровоза, ни даже паровоза. Одни вагоны.
Сейчас из Светополя в Витту ходят электрички, а тогда не было, и потребовалось время, чтобы узнать в пронёсшейся зеленой змейке нечто уже виденное то ли в кино, то ли по телевизору. Но узнали и засмеялись, довольные: как‑никак, а первая в жизни электричка!
Дмитрий Филиппович тоже улыбнулся, но как‑то натужно, и было это под стать его удивительной позе. Он не сидел, а стоял на сиденье, причём одной ногой (другая болталась), рука же была протянута в углубление над дверью. Там, как помнит читатель, стояли ящики с грушами. Дмитрий Филиппович решил проверить, не случилось ли чего с ними за ночь, сунул, поднатужившись, палец в дырочку, потрогал лакированный бок, даже на ощупь красный (и целехонький!), когда же попытался вытащить палец, тот не поддался. Так и этак вертел, прикусывал от старания и боли губу, живот втягивал, смутно надеясь, что за компанию с животом похудеет и палец, без толку все. Попросить же помощи у женщин не решался, ибо всякое напоминание о постыдном грузе вызывало у Валентины Потаповны гнев.
Надо отдать ей должное, сопротивлялась она долго. Собственно, атаковала, волнуясь и возмущаясь упрямством сестры, одна Вероника Потаповна. Дмитрий Филиппович не вмешивался. Он стоял рядом, коварный змей-искуситель, и молча поводил туда–сюда смышлёными глазами. Под горячую руку, впрочем, досталось и ему.
— А ты, ты чего! — обрушилась на него отчаявшаяся Валентина Потаповна. — Ты, что ли, пойдёшь продавать их?
В ответ Дмитрий Филиппович не проронил ни слова, лишь медленно провёл по губам кончиком языка. Змей, чистый змей! А обольщённая бабушка выходила из себя. Почему, в самом деле, не захватить немного груш, чтоб хотя бы в один конец оправдать дорогу? Все так делают. Ящиками везут, посылками посылают. Вот и Нонна…
Неизвестно, чем кончилось бы все (думаю, Валентина Потаповна не уступила б), не вмешайся Александра Сергеевна. Сестры объяснялись так громко, что даже при её глухоте она разобрала, что к чему, и спокойно сказала:
— А шо особенного? И люди будут довольны, и нам хорошо.
— Какие люди? — повернулась к ней не ожидавшая нападения с этой стороны Валентина Потаповна.
— Та москвичи, кто же ещё. Им, что ли, неохота груш? А где взять? Мы ж не наживаться, мы за провоз только.
— По трёшке, — осторожно вставил Дмитрий Филиппович, который ничем не рисковал сейчас, — как‑то разом обессилела его жена. Протяжно вздохнула, сказала утомленно «как знаете», но предупредила, что лично она палец о палец не ударит. И вообще слышать о них не хочет.
Условие было безоговорочно принято. Вот почему позади всех тащился Дмитрий Филиппович со своими ящиками. Вот почему засунул их как можно дальше, чтоб не попались ненароком на глаза жене, и проверял их от неё втихомолку. И вдруг такой конфуз.
— Ты что делаешь там? — озадаченно спросила Валентина Потаповна, глядя на распятого посреди купе с болтающейся ногой мужа.
Он подтянул ногу.
— Ничего. — И посоветовал, кивнув на окно: — Ты смотри.
Обе руки его были заняты. Одна делала что‑то наверху, а другая упиралась в верхнюю полку.
Валентина Потаповна с некоторым удивлением посмотрела в окно, но никакого объяснения странной позе мужа не обнаружила там.
— Ты спустишься или нет? — спросила она, начиная терять терпение.
— Москва, Москва! — закричала Вероника Потаповна.
Дмитрий Филиппович воспользовался моментом и предпринял отчаянную попытку освободить палец. Лицо его скривилось.