Страница 109 из 131
Что было сейчас? Ни то ни другое. Был чай сам по себе, одно из самых первых и самых вожделенных удовольствий, которые сулила эта поездка.
Внимательно пригубила она. Все смотрели на неё не дыша, она же сидела с опущенными глазами, что ничто постороннее не отвлекало. По одному глотку оценить, естественно, трудно, и она, подумав и почмокав, сделала ещё один. Потом подняла глаза.
В молодости она была красива, моя бабушка. Я знаю это по фотографиям, которые хранятся у меня, а Валентина Потаповна должна была помнить так. Но не помнила. Однако сейчас даже она подумала об этом, так прекрасны были изумрудные глаза. Требовались ли слова? Все молча и благоговейно взяли свои стаканы, последним Дмитрий Филиппович, предварительно взглянув на жену. Праздник, праздник, роскошный праздник в купе № 4.
Лучшее в любом путешествии — его начало. Да и только ли в путешествии? Столь милый сердцу Валентины Потаповны Чехов написал однажды, что русский человек любит вспоминать, но не любит жить. Точные слова! Но не исчерпывающие. Ещё он любит мечтать. Предвкушать. Вот–вот, предвкушать, как предвкушался первый стакан чая в поезде, который нёс наших героев навстречу прекрасной и заманчивой неизвестности. Она, эта неизвестность (непременно прекрасная! Вы обратили внимание, что среди стариков относительно мало скептиков?), эта голубая и розовая неизвестность и придавала чаю такой неповторимый аромат. На обратном пути он уже не покажется нашим привередам столь вкусным. Вероника Потаповна найдёт, что он пахнет веником, а это в её устах всегда было характеристикой убийственной. «Что значит веником?» — возмутится старшая сестра. «Веником значит веником», — последует раздражённый ответ. Утомились… Слышите, как утомились мои старики, да и мудрено ли в их возрасте не устать от путешествия, которое отнюдь не было голубым и розовым?
Но это на обратном пути. Сейчас же начало, первый день, первая сотня километров, первый чай, поданный им в купе, «как настоящим». Их не покидало ощущение, что все это не взаправду. И едут они не взаправду, и чай им дали не взаправду… Вот все другие действительно пассажиры, а они пассажирами притворяются.
Проводница не знала этого. И потому, наверное, удивилась про себя, что так растроганно благодарят её за такую безделицу, как чай. «Сколько с нас?» — ласково осведомилась Валентина Потаповна, и напрягшийся Дмитрий Филиппович пощупал в кармане кошелёк. Но проводница бросила: «Потом, потом», — и быстро вышла с пустыми стаканами.
Все переглянулись. Как так? Чай далк, да ещё по два куска сахара на каждый стакан, а деньги не берут. Это старикам не понравилось. К скрупулёзным расчётам привыкли они. Если одна покупала другой пучок редиски за полтинник, то полтинник этот обязательно возвращался, ибо «деньги счёт любят». Я помню сложные математические выкладки, которые делались у нас при расчёте за электроэнергию. Счётчик на несколько квартир был один, и попробуй учти, у кого сколько лампочек и сколько розеток!
За окном ещё тянулась степь, но у мелькающих домиков все чаще попадалась берёза, в наших южных краях дерево редкое. А на горизонте уже темнел лес.
У нас под Светополем он тоже есть, но ехать надо не в сторону Витты, а в противоположную, южную, по гульганскому шоссе, где начинается гористый рельеф. Но то разве лес! Кустарник, среди которого торчит корявая дикая груша или вдруг дуб. Но нас и это устраивало. Мы ходили сюда за кизилом и тёрном, за орехами. Не одни — со взрослыми, чаще всего с Валентиной Потаповной. Она была застрельщицей наших воскресных вылазок и ходоком неутомимым. Вероятно, это отчасти утоляло её ностальгию по среднерусским местам. Хоть какой‑то, да лес!
До сих пор стоит перед моими глазами её забывшееся лицо, а взгляд устремлен вдаль, поверх зарослей орешника, который мы уже обобрали и сидим на нагретом осенним солнцем пригорке, уминаем с хлебом огромные сентябрьские помидоры, которые, если их осторожно разломить, сахаристо сверкают.
Я знал, о чем думает она и о чем мечтает. И вот сбылось… Неотрывно глядят в окно старенькие глаза, глядят, не веря себе, а губы кривятся. Боже мой, неужели! И дома деревянные, не южные, и поленницы дров (в наших безлесных краях ими только разжигают, а топят углем), и разросшиеся северные яблони вместо маленьких, да удаленьких южных. А ведь и суток не едут…
Воспользовавшись тем, что жена поглощена созерцанием пейзажей, Дмитрий Филиппович осторожно полез наверх, где стояли два фанерных ящичка с дырками — те самые, что внесли первыми и с предосторожностями сунули подальше от глаз. Тайна… То была тайна, но час настал, и пора раскрыть её.
В ящиках лежали груши. Краснобокие, будто лаком покрытые, жёсткие, но сладкие груши. Ранний сорт. Полежав полторы–две недели, они становились мягкими и сочными.
На маленьких, почти карликовых деревцах растут они, так что мы, пробравшись в сад, без труда набивали ими пазухи, но вот как называются они, понятия не имею.
Безымянных груш этих было в двух ящиках сорок килограммов. Почти сорок. Десятка два не поместилось, и их положили отдельно в сумку, обернув каждую бумажкой.
Беда! Многое отдал бы я, чтоб не писать того, что напишу сейчас, но сразу же скукой и мертвечиной повеет от моего рассказа. А мне живыми хочется увидеть тут моих стариков. Живыми…
Не Зинаиде Борисовне, бывшей нашей соседке и единственному в Москве знакомому человеку, предназначались груши. Ей, разумеется, везли светопольский гостинец, бутылочку знаменитого вина, что производится в Алафьевской долине, дальновидно рассчитав, что одновременно это будет подарком и для её ученого зятя, но груши предназначались не ей. Для продажи — вот куда. Для продажи на дорогом и прихотливом московском рынке… Фу–у! А теперь можно перевести дух и рассказать обо всем по порядку. Не выгораживая, но и не осуждая с маху.
Наживаться не собирались — это подчёркивалось особо, просто хотели оправдать дорогу. Идею высказала Вероника Потаповна, но родилась она в медлительной и упорной голове Дмитрия Филипповича, который никак не мог смириться, что такие деньги выбрасываются на ветер. Ради того лишь, чтобы взглянуть на какую‑то там реку Пёс. Ах, женщины! Его хозяйская жилка дрожала и напрягалась, протестуя.
Светополь считают воротами в наши прославленные морские курорты, и потому на рынке здесь много приезжего люда. От него‑то и идут слухи об умопомрачительных ценах на фрукты и овощи в северных гигантах. «А у нас такие три рубля!» — простодушно воскликнет какая‑нибудь дамочка, и этого достаточно. У Дмитрия Филипповича, скромно стоящего с сумкой позади жены, ушки на макушке. Итак, рассудил он, здесь — полтинник, в Москве — трёшница. Но попробуй заикнись об этом супруге! И тогда он намекнул о грушах Веронике Потаповне, тонко рассчитав, что достаточно заронить зёрнышко в душу свояченицы, а уж там‑то оно даст всходы.
Так и случилось. Вероника Потаповна тут же вообразила, что вовсе не Дмитрию Филипповичу, а ей пришла в голову идея «оправдать дорогу». Без обиняков выложила её сестре. Та опешила.
— Как оправдать?
— Обыкновенно. Повезти фрукты. Так все делают.
— Кто все?
— Все.
— Ну кто, кто все? — начинала уже сердиться Валентина Потаповна.
— Все. Нонна, когда в Болгарию ездила…
— При чем здесь Нонна! Если ты с толкучки не вылезала, это не значит, что все.
То был удар ниже пояса. Мне жаль бабушку. Не следовало умной и гуманной Валентине Потаповне говорить так.
Толкучку (или «толчок», как у нас говорили, официальное же название — вещевой рынок) я помню отлично. Она кочевала. То в одном конце города, то в другом, где-то на глухом пустыре, в приличном отдалении от транспортных коммуникаций. Словом, всячески третировали её городские власти. И тем не менее по воскресеньям она расцветала. Что только не продавали тут! Одежду и книги, голубей и горелки для примусов, пластинки, шкафы, пемзу, плюшевые коврики, мотоциклы, зеркала, губные гармошки, абажуры, заморские шариковые ручки (отечественных ещё не было), фарфор, школьные тетради из‑под полы, хотя на них и было написано, что «продажа по цене, выше обозначенной, карается законом», живых кошек и кошек глиняных, старые журналы, белье, обувь — в паре и по отдельности, ибо много в то время было таких, кому два сапога или две галоши не требовалось… Среди этого продающего люда, более многочисленного, пожалуй, чем люда покупающего, была и бабушка. Каждое воскресенье являлась она сюда с разнообразным товаром. Не своим. Все своё, что можно было без особого ущерба продать, давно продали. Чужими вещами торговала. Их приносили («По рекомендации. Только по рекомендации!») посторонние люди, считающие зазорным выставлять себя на толкучке перед «всем Светополем». Разумеется, они приводили другие доводы. Некогда… Плохое самочувствие… Но чаще и охотнее всего — свою непрактичность.