Страница 6 из 8
Он остался доволен.
— Надо же, у тебя хватило храбрости так со мной разговаривать. — Он оглядел меня. — Мой подбородок. — Он коснулся его, и я отпрянула. — Сильный. Волевой. Нос тоже мой. Надеюсь, тебя не огорчает, что у тебя иногда раздуваются ноздри. И глаза мои — только у тебя они зеленые. Почти все лицо — мое. Интересно, каким оно будет, когда ты станешь взрослой.
Да как он смеет говорить со мной, будто я портрет, а не живая девочка?
— Что же мне с тобой делать? — спросил он самого себя.
— Зачем тебе что-то со мной делать? — не поняла я.
— Нельзя же, чтобы из тебя выросла помощница кухарки. Надо дать тебе образование. — Тут он сменил тему: — Как тебе дочки ее сиятельства Ольги?
— Они меня не утешили, — ответила я.
Отец расхохотался — да-да, расхохотался, откинув голову и приподняв плечи.
Что тут смешного? Мне не нравилось, когда надо мной смеялись. От этого мне захотелось сказать об этих мерзких Хетти и Оливии что-нибудь хорошее.
— Наверное, они хотели как лучше.
Отец вытер выступившие на глазах слезы.
— Как лучше они точно не хотели. Старшая — гнусная интриганка, вся в мамашу, а младшая — попросту слабоумная. Им в голову не придет хотеть как лучше. — Тут голос у него стал задумчивый. — Ее сиятельство Ольга знатна и богата.
При чем тут это?!
— Может быть, отправить тебя в пансион вместе с ее дочками? Научишься ходить не как слоник, а как положено грациозной юной девушке…
В пансион! Без Мэнди! Там мне все время будут говорить, что делать, и придется слушаться! И будут искоренять мою неуклюжесть, и не смогут! И будут меня наказывать, а я буду мстить, и меня опять будут наказывать…
— Почему мне нельзя остаться дома?
— Пожалуй, можно приставить к тебе гувернантку. Если найти гувернантку…
— Отец, мне бы гораздо больше хотелось гувернантку. Если у меня будет гувернантка, я буду очень стараться!
— А если нет, то нет? — Он поднял брови, но мне было видно, что все это ему нравится. Потом он встал и направился к письменному столу, за которым мама просматривала наши хозяйственные документы. — Ну, иди. Мне надо поработать.
Я ушла. На пороге я обернулась и сказала:
— А может, слоников в пансионы не допускают. Может, слоникам и образования не полагается. Может, они… — Я осеклась.
Отец снова расхохотался.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Назавтра я должна была ужинать с отцом. Сидеть за столом мне было трудно, поскольку Берта заставила меня надеть модное платье с очень пышной юбкой.
На тарелки нам с отцом положили спаржу под горчично-эстрагоновым соусом. Перед отцовским прибором стоял граненый хрустальный кубок.
Когда я худо-бедно устроилась на стуле, отец подал Натану знак наполнить кубок вином.
— Посмотри, как играет свет, Элеонора. — Отец поднял кубок. — Вино сверкает, словно гранат.
— Красиво.
— Только-то? Красиво — и все?
— Ну, наверное, очень красиво… — Полюбить этот кубок? Еще чего. Отец ведь и его продаст.
— Пожалуй, он тебе больше понравится, если ты отведаешь из него вина. Ты когда-нибудь пробовала вино?
Мэнди мне не разрешала. Я протянула руку за кубком и угодила пышным рукавом прямо в горчично-эстрагоновый соус.
Но до кубка было еще далеко. Пришлось встать. Я наступила на юбки, потеряла равновесие и повалилась вперед. Чтобы не упасть, я резко оперлась рукой о стол и задела отца за локоть.
Отец выронил кубок. Кубок упал и раскололся пополам — отломилась ножка. На скатерть выплеснулся длинный алый мазок, вино брызнуло на отцовский камзол.
Я вся сжалась, ожидая взрыва ярости, но отец меня удивил.
— Зря я тебе предложил, — сказал он, промокая камзол салфеткой. — Ведь с первого взгляда было понятно, что ты немного не в себе.
Натан с горничной, которая прислуживала за столом, убрали скатерть и разбитый кубок.
— Прошу прощения, — выдавила я.
— От этого хрусталь не срастется, верно? — сердито бросил отец, но тут же взял себя в руки. — Извинения приняты. Сейчас мы пойдем переоденемся и вернемся за стол.
Через четверть часа я пришла в столовую в домашнем платье.
— Сам виноват, — сказал отец, отрезая кусочек спаржи. — Это из-за меня ты выросла дубиной стоеросовой.
— Я не дубина!
Мэнди за словом в карман не лезла — но и она никогда так меня не называла. Неумехой, растяпой, растеряшей — но не дубиной. Спотыкашкой, косорукой, недотепой — но не дубиной.
— Но ты еще молода и можешь всему научиться, — как ни в чем не бывало продолжал отец. — Наверное, стоит когда-нибудь отправить тебя в цивилизованное общество.
— Не люблю цивилизованное общество.
— Может статься, мне понадобится, чтобы цивилизованное общество любило тебя. Все, я решил. Ты поедешь в пансион.
Нет, не поеду! Не могу!
— Ты говорил, мне можно нанять гувернантку. Разве это не дешевле, чем отправить меня в пансион?
Горничная забрала у меня тарелку с нетронутой спаржей и поставила передо мной эскалоп и томатное заливное.
— Как трогательно, что ты тревожишься о деньгах. Гувернантка обойдется гораздо дороже. К тому же у меня нет времени отбирать претенденток. Через два дня ты поедешь в пансион с дочками ее сиятельства Ольги.
— Не поеду.
А он словно и не слышал меня:
— Я написал письмо директрисе — ты передашь его вместе с кошельком, в котором столько золотых джеррольдов, что она сразу согласится взять еще одну ученицу, пусть и без предупреждения.
— Не поеду.
— Элеонора, ты поступишь, как я скажу.
— Я никуда не поеду.
— Элла… — Он положил в рот кусочек эскалопа и говорил, не переставая жевать. — Твоего отца нельзя назвать добрым человеком, о чем, конечно, тебя уже предупредили слуги, поправь меня, если я ошибаюсь.
Я поправлять не стала.
— Вероятно, они упоминали о том, что я думаю только о себе, — да, так и есть. Наверное, они предупреждали, что я быстро теряю терпение, — да, быстро. Еще они говорили, что я всегда добиваюсь своего. Да, всегда.
— Я тоже, — соврала я.
Он восхищенно улыбнулся мне:
— Моя дочь — самая отважная девчонка во всей Киррии. — Улыбка погасла, губы сжались в твердую тонкую линию. — Однако она все равно поедет в пансион, даже если мне придется самому ее отвезти. И это будет отнюдь не увеселительная поездка, особенно если из-за тебя мне придется упустить время на торговые дела. Ясно тебе, Элла?
Разозленный отец напоминал мне кожаный кулак на пружине, какие бывают в балаганах у кукольников на ярмарках. В отце меня пугал вовсе не кулак, а пружина, ведь именно от нее зависит сила удара. Гнев в его глазах был скручен туго-натуго, и я не представляла себе, что будет, если пружина разожмется.
Я терпеть не могу бояться, но тут испугалась.
— Ладно, я поеду в пансион. — И, не сдержавшись, добавила: — Но меня все равно тошнит!
Он снова улыбнулся.
— Тошнит так тошнит, мне все равно, главное — ты поедешь.
Теперь я знала, каково слушаться, когда даже не приказывают, и мне это понравилось еще меньше, чем навязанная Люсиндой покорность. Я встала и вышла из столовой, и отец меня не остановил.
Вечер только начинался. Несмотря на ранний час, я побежала в свою комнату и натянула ночную рубашку. Потом положила в кровать кукол Флору и Розамунду и забралась под одеяло. Я уже давно не брала их в постель, но сегодня мне требовалось утешение.
Я обхватила их и стала ждать, когда придет сон. Но у него, видимо, были дела в другом месте.
У меня выступили слезы. Я уткнулась лицом во Флору:
— Лапочка…
Дверь открылась. Это Мэнди принесла свое коронное бодрящее снадобье и какую-то шкатулку.
Мне и без нее было худо.
— Мэнди, я не буду снадобье. Я хорошо себя чувствую. Честно.
— Ах, солнце мое. — Мэнди поставила чашку со снадобьем и шкатулку, обняла меня и стала гладить по голове.
— Не хочу никуда ехать, — буркнула я ей в плечо.
— Знаю, кроха, — отозвалась она. И держала меня в охапке долго-долго — я уже почти заснула.