Страница 4 из 8
— У меня аппетит не… — снова начала Оливия.
— У нас вообще очень плохой аппетит. Матушка даже волнуется. Но здесь все такое вкусное… — Хетти бочком пододвинулась к столу. — Перепелиные яйца, настоящий деликатес! Десять медных джеррольдов за штуку. Оливия, здесь их полсотни, не меньше!
Больше яиц, чем окон.
— Люблю печенье с крыжовником, — сказала Оливия.
— Нельзя, — отрезала Хетти. — Ну, разве только чуточку…
Слопать целую оленью ногу с горой дикого риса и восемью (из полусотни) перепелиными яйцами, а потом еще и вернуться за сладким было бы не под силу даже великану. Но Хетти сдюжила.
Оливия съела еще больше. Печенье с крыжовником, сдобные слойки с изюмом, бисквитные пирожные с кремом, сливовый пудинг, шоколадные конфеты и пряная коврижка — и все это щедро сдобренное ромовым маслом, абрикосовым соусом и мятной подливкой.
Они держали тарелки у самого лица, чтобы вилками сильно не размахивать. Оливия жевала не переставая, а Хетти то и дело откладывала вилку и изящно промокала губы салфеткой. А потом принималась набивать рот — с прежней жадностью.
Смотреть на них было противно. Я опустила глаза и увидела коврик, который раньше лежал у мамы под креслом. Сегодня его постелили, чтобы не испачкать пол едой. Раньше я к нему не присматривалась.
Охотники с собакой гнали вепря к краю, отороченному алой шерстяной бахромой. Тут я заметила, что картинка движется. Ветер пошевелил траву под ногами вепря. Я заморгала, все замерло. Я снова вгляделась в коврик — трава опять зашевелилась.
Собака только что лаяла — я видела, как расслабились мышцы у нее на горле. Один из охотников хромал — я ощутила, как свело у него ногу. Вепрь совсем запыхался, но бежал дальше, гонимый страхом и яростью.
— Куда ты уставилась? — спросила Оливия. Наелась, наверное.
Я вздрогнула. У меня было такое чувство, словно я очутилась там, в коврике, рядом с охотниками и вепрем.
— Никуда. Смотрела на ковер.
Я снова опустила глаза. Коврик как коврик, с обычным рисунком.
— У тебя глаза вытаращились.
— Прямо будто у огра, — сказала Хетти. — Круглые-прекруглые. О, а сейчас ты вроде бы нормальная на вид.
Саму-то ее нормальной было не назвать. Она была похожа на кролика. На жирного кролика — Мэнди любила покупать таких на жаркое. А у Оливии лицо было тупое, что твой помидор.
— А у тебя, наверное, глаза никогда не таращатся, — заметила я.
— Пожалуй, да, — самодовольно ответила Хетти.
— Малюсенькие, вот и таращить нечего.
Хетти по-прежнему улыбалась, только теперь улыбка стала будто нарисованная.
— Я прощаю тебя, деточка. Мы, сливки общества, не злопамятны. Твоя бедная матушка тоже славилась дурным воспитанием.
Мама чем-то славилась. Прошедшее время. У меня перехватило горло.
— Крошки мои! — налетела на нас ее сиятельство Ольга. — Нам пора идти.
Она обняла меня — и мне стало тошно от запаха прогорклого молока.
Они ушли. Отец стоял у кованых ворот и прощался с остальными гостями. Я побрела в кухню, к Мэнди.
Она составляла стопками грязные тарелки.
— Можно подумать, они неделю маковой росинки в рот не брали!
Я надела передник и накачала насосом воды в раковину.
— Просто они раньше не пробовали твоих разносолов.
Мэнди готовила лучше всех на свете. Мы с мамой иногда стряпали по ее рецептам. Мы в точности следовали ее указаниям, и получалось вкусно — но не так волшебно, как у самой Мэнди.
От этого я почему-то вспомнила про коврик.
— Там, в зале, был ковер с охотниками и вепрем — помнишь такой? Я на него засмотрелась, и вот что странно…
— Ай, глупышка. Ну зачем тебе было глядеть на старый коврик?
— А что, нельзя?
— Подумаешь, феи напроказили…
Этот коврик — подарок фей!
— А ты откуда знаешь?
— Его подарили госпоже.
Мэнди всегда называла маму «госпожа».
И явно увиливала от ответа.
— Кто подарил — моя фея-крестная?
— Давным-давно.
— Мама говорила тебе, кто моя фея-крестная?
— Нет, не говорила. Где твой отец?
— Прощается с гостями у ворот. Может, ты все равно знаешь? Хотя она тебе и не говорила?
— Что я знаю?
— Кто моя фея-крестная.
— Если бы мама хотела, чтобы ты знала, она бы сама тебе сказала.
— Она собиралась сказать. Обещала. Мэнди, ну скажи!
— Я.
— Что — я? Зачем ты все время темнишь?
— Я. Я твоя фея-крестная. Попробуй-ка морковный суп. Это к ужину. Ничего?
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Рот у меня открылся сам собой. Туда мгновенно проскочила ложка и влила в меня глоток горячего — но не обжигающего — супа. Мэнди собирала морковку как раз тогда, когда она была сладкая-сладкая, морковная-морковная. Морковная сладость переплеталась с другими вкусами — лимона, черепахового бульона, незнакомых пряностей. Лучший морковный суп на всем белом свете, волшебный суп, который могла сварить одна лишь Мэнди.
Коврик. Суп. Волшебный суп. Мэнди — фея!
Но если Мэнди — фея, мама не могла умереть!
— Ты не фея!
— Почему?
— Если бы ты была фея, ты бы ее спасла!
— Ах, лапочка, спасла бы, если бы могла. Не вынула бы она волосок из моего лечебного супа, была бы жива и здорова!
— Ты все знала? Как ты ей позволила?!
— Не знала, пока она не разболелась. А когда человек умирает, мы ничего не можем сделать.
Я рухнула на табуретку у плиты и разрыдалась — даже дышать не могла. Тут Мэнди крепко обняла меня, и я ревела, а слезы текли в оборки ее передника — где ревела столько раз по куда менее серьезным причинам.
Мне на руку упала капля. Мэнди тоже плакала. Лицо у нее было все в красных пятнах.
— Я была и ее фея-крестная, — сказала она. — И твоей бабушки.
Я отстранилась от Мэнди и поглядела на нее свежим взглядом. Какая же она фея? Феи — они стройные, юные и прекрасные. Ростом Мэнди была с фею, что да, то да, но где это видано, чтобы у феи были растрепанные седые кудряшки и двойной подбородок?!
— Покажи! — потребовала я.
— Что тебе показать?
— Что ты фея. Растай в воздухе или еще что-нибудь наколдуй.
— Я тебе ничего не обязана показывать. Кстати, феи никогда не тают в воздухе при посторонних, кроме Люсинды, конечно.
— Не умеете, что ли?!
— Всё мы умеем, только так не принято. Наглости и глупости на подобные фокусы хватает только у Люсинды.
— Почему это глупость?
— Все сразу догадаются, что ты фея. — Она принялась мыть посуду. — Помоги мне.
— А Натан и Берта — они знают? — Я стала таскать тарелки в раковину.
— Что они знают?
— Что ты фея.
— Опять ты за свое. Нет, никто, кроме тебя, ничего не знает. А ты будь любезна держать язык за зубами. — И Мэнди огрела меня самым свирепым своим взглядом.
— Почему?!
Она зашипела на меня.
— Ладно, буду. Честное слово. Но почему?!
— А я тебе объясню. Феи людям нравятся только в сказках. А стоит им ненароком встретить самую настоящую фею, и не миновать беды. — Она сполоснула блюдо. — На, вытирай.
— Почему?
— Мокрое оно, вот почему! — Она увидела, как я растерялась. — А почему не миновать беды? Если коротко, то по двум причинам. Стоит людям догадаться, что мы умеем колдовать, и они думают — ага, пусть эти феи расхлебывают кашу, которую мы заварили! Если мы, феи, отказываемся, люди злятся. Вторая причина — мы бессмертные. Это их тоже злит. Госпожа неделю со мной не разговаривала, когда умер ее отец.
— А почему Люсинда не против, чтобы люди знали, кто она такая?
— Ей, дурочке, это даже нравится. Раздаривает жуткие дары и еще благодарности требует…
— А они всегда жуткие?
— Всегда. Жуткие они всегда, но находятся люди, которые приходят в телячий восторг от одной мысли, что получили подарок феи, даже если от этого подарка им одно горе.
— А почему мама знала, что ты фея? И я почему знаю?
— Весь род Элеоноры — Друзья Фей. В вас есть наша кровь.
Фейская кровь!